Сановник из немцев и немец в душе Крейцнах фон Крейцнау перезнакомил бывшего "гусара смерти" с военной и штатской молодежью, ввел его в некоторые гостиные и в замкнутые, неохотно пускающие к себе посторонних, клубы. Гумберг обладал внешним лоском, для немца хорошо и почти без акцента говорил по-французски. Вместе с его титулом это ему помогало.

Какими отношениями связан был этот молодой человек с бароном Крейцнах фон Крейцнау, никто не знал — старый убежденный холостяк, сановник жил замкнуто, один-одинешенек в восемнадцати громадных комнатах своей казенной квартиры.

Гумберга особенно тянуло к военной молодежи. Он очень хотел сблизиться с корнетом Дорожинским, смуглым красавцем с фигурою молодого атлета. Из пажеского корпуса Дорожинский вышел в один из самых блестящих кавалерийских полков. Сын богатого помещика, он получал из дому две тысячи рублей в месяц.

В его со вкусом убранной квартире на Шпалерной часто собирались товарищи. Но не было и в помине кутежей или каких-нибудь излишеств бунтующей молодости. И офицеры, и штатские, группировавшиеся вокруг Сергея Дорожинского, тяготели к военному делу и спорту. Корнет, считавшийся не только в полку, но и во всем гвардейском корпусе одним из лучших фехтовальщиков, устроил у себя небольшой гимнастический зал. Вечерами при свете электричества слышался там звон эспадронов и свист рапир. Чужими казались головы и лица в шлемах и металлических сетчатых масках. Панцирные нагрудники, мускулистые обнаженные руки, стремительные броски и движения крепких молодых тел.

Эти фехтовальные вечера посещал и Гумберг. И хотя особенных симпатий бывший "гусар смерти" не внушал ни хозяину, ни гостям, но Гумберг недурно владел рапирой, был в меру учтив, в меру искателен, и его пускали.

Гумберг, по его словам, — и ему можно было в этом поверить — воевал в Триполи и у Чаталджи. И там, и здесь — в рядах турок. Это признание коробило русских.

— Как вы могли драться с этими полудикарями-мусульманами против христиан? — недоумевал корнет.

Гумберг улыбнулся углами тонких губ и ответил коротко:

— Я люблю турок!..

Зашла речь о пленных.

— В Триполи мы не обременяли себя пленными итальянцами.

— Что же вы с ними делали? — не сразу понял Сергей.

— Что?

Новая улыбка, на этот раз каким-то жестоким огоньком осветившая холодные, как лед, светлые глаза и шевельнувшая скулы…

— Неужели?.. — вырвалось у Дорожинского с изумлением. — Ведь пленный безоружный. Это не враг, это — человек в беде, которого надо пожалеть.

— Славянская сентиментальность! — пожал плечами Гумберг. — Война есть война, и благотворительности здесь нет места… Хотя… Нет правила без исключения. Вас, например, попадись вы мне, я, пожалуй, пощадил бы…

— За что вдруг такое благоволение? — Корнет нахмурился. Мимо ушей пропустил.

Вообще этот барон "лип" к нему весьма и весьма настойчиво.

Однажды утром Гумберг разлетелся к нему взволнованный, бледный.

— Мосье Дорожинский… выручите меня, как офицер офицера. Мне сию же минуту необходимо пятьсот рублей на сорок восемь часов. По непонятной случайности запоздал перевод из Берлина. Через двое суток деньги будут у вас на столе. Я немец с головы до ног, а немецкая аккуратность, — вы знаете…

Дорожинский вынул из бумажника новенькую пятисотрублевку:

— Пожалуйста…

— Ах, как я вам признателен! Чем и когда отблагодарю я вас за такое рыцарское благородство? Но — мы сочтемся — не правда ли? Позвольте обнять вас! Итак, через сорок восемь часов…

— Хорошо!.. Хорошо! — с брезгливой гримасой спешил Дорожинский отделаться от человека, присутствие которого стало ему в неловкую и противную тягость.

Прошло не только сорок восемь часов, а и сорок восемь дней и больше… Ни денег, ни самого барона. Гумберг исчез с петроградского горизонта с такою же внезапностью, как и появился.

Дорожинский забыл и думать о нем…

Когда о предполагаемой войне месяцами пишут, говорят и судят на все лады, в конце концов не бывать войне. Расклеится сама по себе. Война — нечто стихийное, и так же стихийно, вдруг вспыхивает и загорается она.

Даже стоящие у власти не подозревали, что Россия с такой быстротою гордо и смело бросит перчатку соседям своим на их дерзкий и наглый вызов.

Сергей Дорожинский вторую половину лета проводил в отпуске в имении Шемадурова.

Шемадуров-отец ворочал в Петрограде каким-то департаментом. Дочь его, стройная и хрупкая девушка с тонким профилем и васильковыми глазами, только что вышла из Смольного. Вера Шемадурова и Сергей были женихом и невестой.

В шумном, усталом Петрограде, в обществе, где браки по любви — редкость, красиво и поэтично расцвело и окрепло их чувство.

Старая усадьба на Волыни с вековыми липами, так остро и медвяно благоухавшими с заходом солнца, была удивительно гармоничным фоном для этой молодой и чистой любви. Раскидистые, могучие липы, ровным густолиственным гротом уходившие в глубь сада, могли рассказать, как под их сводами спешила тоненькая и гибкая девушка в белом навстречу Сергею… Много поцелуев, клятв и чего-то прекраснобессвязного, которое днем покажется бредом, а в этих затаившихся сумерках, ароматных и загадочных, — полно значения и смысла…

Вечером на веранде пили чай. Шемадуров, красивый, моложавый блондин, весь в белой фланели, просматривал свежие газеты. Англичанка с золотыми зубами, мисс Броун, гладко причесанная, строго и чинно разливала чай. Сергей в защитном кителе с серебряными погонами и Вера сидели друг против друга. Он передал невесте кувшинчик густых сливок. Пальцы их встретились, задержались. Девушка вспыхнула счастливым румянцем. Открытая белая шея порозовела до золотистого, мягкого пушка волос на нежном затылке.

— Ваше превосходительство, господин становой по срочному делу, — негромко и медленно, с повадкою старого слуги, доложил бритый лакей в серой тужурке с плоскими пуговицами.

— Я сейчас выйду.

Через минуту Шемадуров вернулся озабоченный.

— Объявлена мобилизация… Берут всех запасных гвардейского корпуса.

Вера побледнела и растерянным взглядом своих васильковых глаз смотрела на Сергея…

К вечеру шло. Жиденькие ветлы бросали перебегающие тени на серое полотнище узкого ровного шоссе. По обеим сторонам тянулись аккуратно содержимые, чистенькие поля, обнесенные проволочною изгородью. Что-то нерусское было и в самом пейзаже, и в дальнем городке с неуютно торчащими домами, острыми линиями вонзившейся в небеса кирхи и фабричными трубами, которые не дымили, хотя день был не праздничный, а вечер — не поздний.

По шоссе коротким галопом ехали два всадника в защитных фуражках и в таких же рубахах. Офицер и солдат.

Красивый, смуглый поручик великолепно сидел на мощном породистом гунтере. У солдата, черноусого и плотного, — за плечами винтовка.

Всадники ехали рядом, стремя в стремя.

— Колбасюк, я думаю, их пехота окопалась под городом.

— Оце и я-ж так думаю, ваше благородие, через то, що позыция для этих злодиев дуже выгодная.

— Во всяком случае, надо их нащупать. Обстреляют — черт с ними, — назад ускачем!..

— А хиба ж вони умиют стрелять, ваше благородие?

Унтер-офицер Колбасюк, сверхсрочный, служил уже шестой год в полку, считался отличным солдатом, лихим наездником, но по-русски так и не научился говорить. Все, начиная с вахмистра и кончая полковым командиром, прощали бравому унтеру его хохлацкую "мову". Колбасюк дан был в помощь Дорожинскому для разведки.

С восторгом поехал Сергей на войну. Даже любовь к невесте не могла поколебать рвущегося вперед желания. Единственно, чего он боялся, — что их полк могут не послать. Но сразу двинули почти весь гвардейский корпус, и спешно вернувшийся в Петроград из шемадуровского имения Сергей на пятые сутки уже был послан в разведку. Его Роб-Рой, на котором он минувшим Великим постом выиграл в Михайловском манеже несколько призов, стучал копытами по неприятельскому шоссе на неприятельской территории… Положительно — сказка!..