Утром, вернувшись в Кицу, я принял доклад сержанта: ночь прошла спокойно. Но за завтраком Буд сказал мне, что мисс Зоя не ночевала дома. Она скрылась неизвестно куда.

— Может быть, опять на чердаке? — спросил я.

— Нет. Об этом не может быть и речи. Отец ищет ее и в полном отчаянии. Он опасается, что она бросилась в океан.

Такого исхода я не ожидал. Отношения мисс Зои к Градову никак нельзя было назвать чересчур страстными. Я попросил сержанта принять участие в поисках мисс и протелефонировал на Мурман. Но там никто не видел женщины, похожей на мисс Зою.

Вечером я слышал, как Турецкий плакал у себя в комнате. Он уверен, что дочь его замерзла в лесу. Так я и не успел поговорить как следует по-русски с мисс Зоей!

25 ноября пришла телеграмма от отца. Она содержала, кроме подписи, только два слова: "Приезжай немедленно".

Теперь у меня не было никаких причин задерживаться. Келли дал мне отпуск. Транспорт с лесом уходил 27 ноября. Я сдал командование Буду и перевез свои вещи на пароход. На пароходе сбрил себе бороду, но после некоторого размышления оставил усы.

И вот второй день я качаюсь на волнах и слышу мерный стук машины. События последних дней мне кажутся воспоминаниями детства. Меня отделяют от них сотни миль океана. Я никогда не увижу мисс Зою Турецкую, но, конечно, не скоро забуду ее.

2 декабря. По мере приближения к Англии мое беспокойство растет. Почему отец не написал мне подробно, в чем дело? Неужели случилось что-нибудь серьезное?

Мы повернули к югу и уже видели солнце. Послезавтра Лондон.

10 января 1919 года. Боже мой! Сколько я пережил за это время. Мой отец доктор Вильям Кент застрелился из револьвера через полчаса после моего приезда. Это событие совершенно подавило меня. Кроме того, оно повлекло за собой огромное количество совершенно неожиданных неприятностей. И только сегодня я почувствовал, что могу взяться за перо и записать кое-что в моей тетради.

Мне достаточно было взглянуть на отца по приезде, чтобы решить, что дело плохо. Обычно жизнерадостный, самоуверенный и веселый, он встретил меня испуганно и смущенно. Нетрудно было разглядеть, что бритва не прикасалась к его лицу, по крайней мере, четыре дня.

Я обнял его, как всегда после долгой разлуки, и спросил:

— В чем дело?

— Я разорен, — ответил отец просто и со вздохом сел в кресло.

Я меньше всего ожидал такой реплики. По письмам мне казалось, что коммерческие дела его идут блестяще. Однако своими дальнейшими разъяснениями он окончательно вывел меня из этого заблуждения.

— Россия мне не оплатила товар, который я поставлял царскому правительству. Я думал компенсировать убыток ускорением оборота. Заложил слишком большой капитал в нашу фабрику, купил несколько изумительных патентов. Теперь у меня на складах тысячи ног, рук, носов и ушей. Имеются даже целые лица. Но ведь ты сам понимаешь — после перемирия все эти товары стали дешевле обглоданных костей.

— Зачем же было делать такой запас? — спросил я наивно.

— Ах… Я работал в предположении, что война продлится еще по крайней мере два года. Меня обнадеживали и в военном министерстве. За это время я успел бы покрыть все убытки от русской революции и хорошо заработать. Но проклятые немцы устроили свою собственную революцию и прикончили войну. Вот это-то меня и доконало…

Отец жалобно всхлипнул и выпил глоток воды.

— Но ведь возможны новые войны…

— Они будут газовыми по преимуществу. Артиллерия доживает свой век. Мой товар неликвидный…

Он безнадежно махнул рукой и зарыдал. Видно было, что он уже исследовал все возможные выходы из положения.

Чтобы хоть чем-нибудь прервать тягостные рыдания, я произнес первые слова, которое пришли мне в голову:

— А что дед?

— Он еще ничего не знает. Я пока скрываю от него наше несчастье. Но это не может продолжаться дальше. Я ждал твоего приезда. У меня на 17 000 неоплаченных векселей. Нам придется выехать из этого дома.

— Но разве дед откажется помочь тебе?

— Я оперировал с его капиталом. Последние девять тысяч я забрал у него полгода назад, когда развертывал фабрику. Он теперь сам сидит на мели.

— Может быть, позвонить лорду Лавентри?

— Я уже думал об этом. Но его нет в Лондоне. Как только кончилась война, он уехал в сторону экватора на своем "Шиповнике".

"Шиповник" была яхта лорда Артура Лавентри. Сам лорд был одним из богатейших людей Англии и жил ради наслаждений. На моих руках умер его младший брат Георг в 1917 году на французском фронте. Во время отпуска в том же году я сумел подружиться с самим лордом. У него были предприятия во всех уголках земли, и в день он имел больше тысячи фунтов дохода. Конечно, одним росчерком пера лорд мог поправить дела отца. Но и тут обстоятельства были против нас.

Никогда раньше я не видал отца в таком тяжелом состоянии. По профессии он был доктором, но во время войны отказался от практики и уговорил деда пустить все его сбережения в производство протезов. Дед относился к причудам отца с полным равнодушием, но на этот раз поддался на его уговоры, хотя всегда презирал коммерцию. Последнее время он даже гордился отцом и писал мне, что именно "доктор" сумеет восстановить наше состояние, которого мы, Кенты, лишились еще во времена Ивана Безземельного.

У отца и прежде иногда бывали неудачи, но он всегда ловко выворачивался. Теперь же, когда я глядел на его немолодую склоненную голову, я чувствовал, что он не способен что-либо придумать. Обстоятельства оказались сильнее его. По правде говоря, он представлял собою довольно безотрадное зрелище. Очевидно, он понял это, так как сказал немного погодя:

— Пройди к деду. Он ждал тебя с нетерпением. Я уверил его, что снять тебя с фронта надо для твоей же пользы.

Мой дед, генерал в отставке, кавалер ордена Бани и член Карлтон-клуба, уже больше десяти лет как отошел от всяких дел. Он занимал несколько комнат в нашем доме, имел лакея-китайца, собрание раритетов и черного мадагаскарского попугая. По своему мировоззрению он был строгим консерватором, а по образу жизни человеком позапрошлого царствования, каких, впрочем, достаточно еще сохранилось в Лондоне. Он ходил в сером цилиндре и старомодном пальто и старался не показываться на улицу днем, так как не доверял автомобилям и не переносил запаха бензина. Вместе с этим он страстно любил инициативу, газеты и пение птиц, которых разводил прежде в огромных количествах. Но пять лет назад он ликвидировал птичник, так как птицы своими криками стали утомлять его. Однако у него сохранилась большая коллекция птичьих яиц и погадок[1]. Дед считал свою коллекцию самой оригинальной во всем Лондоне и говорил о ней с гордостью. Уже семь лет, как он писал книгу "Прелесть певчих птиц", но пока успел закончить только первый том, для которого не спеша искал издателя.

Когда я вошел в рабочую комнату деда, он сквозь лупу рассматривал черную кучку, лежащую перед ним на стекле. Прежде чем поздороваться со мной, он вытер одеколоном руки, и только после этого мы обнялись. Он был прекрасно выбрит, весел и немножко пьян. Я подумал, что он ничего не подозревает о семейном несчастье. Но я ошибся. Поздоровавшись со мной, он заглянул мне в глаза и спросил:

— У отца какая-нибудь заминка с делами, не правда ли? Я слежу за ним уже неделю, но спрашивать не хочу.

И, не дождавшись ответа, он со старческим легкомыслием показал мне пинцетом на кучку, с которой только что возился:

— Это погадки секретаря… Не удивляйся… Секретарь — это птица в Южной Америке[2]. Китаец принес мне их сегодня утром…

Я верил в здравый смысл моего деда. Ведь именно он своими сбережениями положил основу состоянию, которое приумножил, а потом потерял мой отец. Не посмотревши на погадки, я сказал: