— Они потеряли в лесу свои души.

Глаза старухи расширились; они были цвета табачных листьев.

Не зная, что сказать, я отвела глаза от ее пристального взгляда и осмотрела комнату. Покрывавшая стены голубая краска выгорела на солнце и слущивалась от сырости. Возле узкого окна стояла грубо сколоченная деревянная кровать. Она походила на огромную колыбель, затянутую противомоскитной сеткой. Чем дольше я на нее смотрела, тем больше она напоминала клетку, в которую можно попасть, лишь подняв тяжелый затянутый сеткой колпак.

— Меня зовут Анхелика, — сказала старуха, не сводя с меня внимательных глаз. — Это все, что ты с собой привезла? — спросила она, снимая у меня со спины оранжевый рюкзак.

В немом изумлении я смотрела, как она достает оттуда мое белье, пару джинсов и длинную майку.

— Это все, что понадобится мне на две недели, — сказала я, указывая на фотоаппарат и туалетный набор на дне рюкзака.

Она осторожно вынула фотоаппарат, расстегнула пластиковую косметичку и вытряхнула ее содержимое на пол. Там был гребень, маникюрные ножницы, зубная паста и щетка, флакончик шампуня и кусок мыла. Удивленно покачав головой, она вывернула рюкзак наизнанку и рассеянным жестом убрала прилипшую ко лбу прядь темных волос. В глазах ее промелькнуло какое-то смутное воспоминание, а лицо сморщилось в улыбке. Она снова уложила все в рюкзак и, ни слова не говоря, отвела меня обратно к друзьям.

После того как вся миссия погрузилась в тишину и мрак, я еще долго не спала, прислушиваясь к незнакомым ночным звукам, доносившимся через раскрытое окно. Не знаю, то ли из-за усталости, то ли из-за пронизывающей всю миссию атмосферы покоя, но в тот вечер, перед тем как заснуть, я решила не ехать с друзьями в охотничью экспедицию. Вместо этого я собралась провести две недели в миссии. Никто, к счастью, не возражал. Напротив, все, кажется, почувствовали облегчение. Не говоря этого вслух, кое-кто из моих друзей считал, что человеку, не умеющему обращаться с ружьем, на охоте делать нечего.

Я завороженно смотрела, как прозрачная синева воздуха растворяет ночные тени. По всему небу разливался этот мягкий оттенок, выявляя очертания ветвей и листвы, качающейся на ветерке у моего окна. Одинокий крик обезьяны-ревуна был последним, что я услышала, прежде чем провалиться в глубокий сон.

— Стало быть, вы антрополог, — сказал на следующий день за ланчем отец Кориолано. — Все антропологи, которых мне доводилось видеть до сих пор, были нагружены звукозаписывающей и снимающей аппаратурой и еще Бог весть какой всячиной. — Он предложил мне еще порцию запеченной рыбы и кукурузы в тесте. — Вас интересуют индейцы? Я объяснила ему, чем занималась в Барловенто, упомянув и те трудности, с которыми столкнулась при получении данных.

— Пока я здесь, я хотела бы увидеть несколько сеансов исцеления.

— Боюсь, что здесь вы вряд ли что-нибудь такое увидите, — сказал отец Кориолано, выбирая застрявшие в бороде крошки маниоковой лепешки. — У нас тут хорошо оборудованный диспансер. Индейцы издалека приводят сюда больных. Но я, возможно, смогу устроить вам посещение какой-нибудь деревни поблизости, где вы могли бы повидать шамана.

— Если такое возможно, я была бы вам очень признательна, — сказала я. — Не могу сказать, что я приехала сюда заниматься работой в поле, но увидеть шамана было бы интересно.

— Не очень-то вы похожи на антрополога. — Густые брови отца Кориолано поднялись и сдвинулись. — Конечно, большинство тех, кого я встречал, были мужчины, но было и несколько женщин. — Он почесал голову. — Вы как-то не соответствуете моему представлению о женщине-антропологе.

— Не можем же мы все быть похожими друг на друга, — легким тоном сказала я, подумывая, кого это он мог встретить.

— Пожалуй, верно, — сказал он застенчиво. — Я просто хочу сказать, что на вид вы не совсем взрослая. Сегодня утром после того, как уехали ваши друзья, разные люди спрашивали меня, почему они оставили ребенка у меня.

Его глаза живо засветились, когда он стал подтрунивать над индейцами, ожидающими, что взрослый белый непременно должен превосходить их ростом.

— Особенно когда у них светлые волосы и голубые глаза, — сказал он. — Считается, что они-то должны быть настоящими великанами.

В эту ночь в моей затянутой сеткой колыбели мне привиделся жуткий кошмар. Мне приснилось, будто ее крышка намертво прибита гвоздями. Все мои попытки вырваться на свободу разбивались о плотно пригнанную крышку. Меня охватила паника. Я закричала и стала трясти раму, пока вся эта хитроумная конструкция не опрокинулась вверх дном. Все еще в полусне я лежала на полу, голова моя покоилась на обвисшей груди старухи.

Какое-то время я не могла вспомнить, где я. Детский страх заставил меня теснее прижаться к старой индеанке, я знала, что здесь я в безопасности.

Старуха растирала мне макушку и нашептывала на ухо непонятные слова, пока я окончательно не проснулась.

Уверенность и покой вернулись ко мне от ее прикосновения и непривычного гнусавого голоса. Это чувство не поддавалось разумному объяснению, но было в ней нечто такое, что заставляло меня прижиматься к ней. Она отвела меня в свою комнатушку за кухней. Я улеглась рядом с ней в привязанном к двум столбам тяжелом гамаке. Чувствуя оберегающее присутствие этой странной старой женщины, я без всякого страха закрыла глаза. Слабое биение ее сердца и капли воды, просачивающейся сквозь глиняный жбан, увели меня в сон.

— Тебе намного лучше будет спать здесь, — сказала на другое утро старуха, подвешивая мой хлопчатобумажный гамак рядом со своим.

С того дня Анхелика не отходила от меня ни на шаг.

Большую часть времени мы проводили у реки, болтая и купаясь у самого берега, где красно-серый песок напоминал золу, смешанную с кровью. В полном умиротворении я часами наблюдала за тем, как индеанки стирают одежду, и слушала рассказы Анхелики о былых временах. Словно бредущие по небу облака, ее слова сливались с образами женщин, полощущих белье и раскладывающих его на камнях для просушки.

В отличие от большинства индейцев в миссии, Анхелика не принадлежала к племени Макиритаре. Совсем молоденькой ее выдали за мужчину из этого племени. Она любила повторять, что он хорошо с ней обращался. Она быстро усвоила их обычаи, которые не особенно отличались от обычаев ее народа. А еще она побывала в городе. Она так и не сказала мне, в каком именно. Не сказала она и своего индейского имени, которого, согласно обычаям ее народа, нельзя было произносить вслух.

Стоило ей заговорить о прошлом, как ее голос обретал непривычное для моих ушей звучание. Она начинала гнусавить и часто переходила с испанского языка на родной, путая место и время событий. Нередко она останавливалась посреди фразы; лишь несколько часов спустя, а то и на другой день она возобновляла разговор с того самого места, на котором остановилась, словно беседа в такой манере была самым обычным делом на свете.

— Я отведу тебя к моему народу, — сказала Анхелика как-то после полудня, взглянув на меня с мимолетной улыбкой. Я почувствовала, что она готова сказать больше, и подумала, не знает ли она, что отец Кориолано договорился с мистером Бартом, чтобы тот взял меня с собой в ближайшую деревню Макиритаре.

Мистер Барт был американским старателем, который больше двадцати лет провел в венесуэльских джунглях. Он жил ниже по течению с женой-индеанкой и по вечерам частенько по собственной инициативе захаживал в миссию на ужин. Хотя желания возвращаться в Штаты у него не было, он с огромным удовольствием слушал рассказы о них.

— Я отведу тебя к моему народу, — повторила Анхелика. — Туда много дней пути. Милагрос поведет нас через джунгли.

— Кто такой Милагрос? — Индеец, как и я. Он хорошо говорит по-испански. — Анхелика с явным ликованием потерла руки. — Он должен был быть проводником у твоих друзей, но решил остаться.

Теперь я знаю, почему.

В голосе Анхелики была странная глубина; глаза ее блестели, и снова, как в день приезда, мне показалось, что она немного не в себе.