Я подозреваю, что распространители этих мнений являются обыкновенными наемниками – хотя и не лишенными чести и достоинства – и с одинаковой радостью пошли бы служить как под начало России, Австрии или Пруссии, так и под начало регента Франции. Возможно, они не обладают желаемым влиянием при его дворе и потому придерживаются подобных мнений. А может, они столь безразличны к вопросу восстановления собственности, потому что в старой Франции они ей не обладали. Да, они чрезвычайно льстивы по отношению к иностранным министрам и дворам. Все мы люди, все мы любим слышать о том, сколь велика наша власть и развиты наши способности. Если мы честолюбивы, то завидуем своим партнерам и боимся их возможностей. Из всех видов лести самым эффективным являются утверждения о том, что вы можете управлять делами другого государства лучше, чем его наследные хозяева. Так льстят естественному для всех людей инстинкту завоевателя. Именно этот инстинкт главенствовал при разделении Польши. Державы, это разделение совершившие, были убеждены вероломными поляками, а может даже и сами поверили, что их вторжение будет благом для польского народа, особенно для простых людей. Как бы ни развивались впредь польские дела, я убежден, что Франции будет куда лучше не под иностранной пятой, а под руководством представителей ее собственного короля и ее древних сословий.
Мне кажется, что я знаю Францию не хуже тех людей, которых союзные дворы поставили заведовать обсуждаемой проблемой. И я обладаю настолько же поверхностным и тщеславным мнением о себе, как и все остальные люди. Но если бы я мог единолично командовать всеми военными силами Европы, то уверен, что даже получив взятку от богатейшей французской провинции, я не стал бы вмешиваться в дела этого королевства, если бы вмешательство это не находилось в полном соответствии и согласии с естественными, законными интересами указанной страны, выраженными духовенством, военными, некоторыми корпоративными институтами юстиции и горожан, составляющими под властью монарха (я не устаю этого повторять) французский народ таким, каким он фундаментально и является. Ни один приличный политик не стал бы вмешиваться в этот процесс при любых иных обстоятельствах.
Строй этого королевства по сути своей монархичен. Европейское государственное право никогда не признавало там иной формы правления. Европейские владыки по этому праву обладают возможностью, желанием и долгом знать, с каким правительством должны взаимодействовать и какое могут признавать, находясь в федеративном сообществе – или, иными словами, в межгосударственной европейской республике. Это ясно и неоспоримо.
На какое иное и дальнейшее вмешательство во внутренние дела другого народа имеем мы право, как и на любой иной политический вопрос, нельзя дать четкого и однозначного ответа. Наши соседи – люди. И кто возьмется указывать, при каких условиях можно, а при каких нельзя вмешиваться в дела других людей, будь то отдельные личности или коллективы, хоть в виде безвозмездной помощи им, хоть в виде заботы о своей собственной безопасности, если такая необходимость налицо? Обстоятельства все время меняются, направляя представления о благоразумии и свободе действий. Только общие принципы, остающиеся вечными, должны определять наше поведение в соответствующих условиях. Современные исследователи общего права по большей части прореспубликански настроены и, по-моему, всецело выступают за право народа (словосочетание, извращение смысла которого может привести к самым опасным последствиям) вносить любые изменения в фундаментальные законы собственной страны. Однако если страна разделена, эти же писатели выступают против свободы индивида самостоятельно выбрать себе один из враждующих лагерей[8]. Вмешательство в дела других народов – и правда! – всегда должно быть правом, пока привилегия помогать другим и беречь их от зла является таковым; обстоятельства же могут превратить это право в обязанность. Все зависит от того, будет ли данное вмешательство bonâ fide видом безвозмездной помощи по отношению к одной партии и мерой превентивной самозащиты, или же, прикрываясь заявлениями о помощи, вы хотите усугубить проблемы страны и добиться ее полного уничтожения. По правде говоря, осуждению справедливо подвергается не само вмешательство или воздержание от такового, а чудовищность этого действия или же его предательский характер.
А потому державу, которая вмешивается в дела другого народа, не имея поддержки ни одной из внутренних ее фракций, вполне справедливо и даже неизбежно придется обвинить в непопадающих действиях. Маловероятно, чтобы все эти фракции были одинаково враждебны интересам собственной страны или менее способны к их формулированию, нежели иностранцы, совершенно от этих интересов далекие, не понимающие действующих в этих интересах сил и имеющие лишь отдаленное, слабое и вторичное к ним отношение. Иногда нужен отстраненный, но радеющий за примирение судья. Однако его задача – сглаживать разногласия, а не законодательствовать. И этого нельзя не понимать до конца. Даже те, кто, стремясь к предполагаемому благу для собственной страны, пользовались раздорами соседних государств ради их погибели, не станут открыто предлагать игнорировать их граждан, но вместо этого воспользуются ими так, чтобы те были проигнорированы фактически. В некоторых случаях они предлагают то, что точно послужит поводом к игнорированию, в других – нечто еще более худшее. Они посоветовали министерству, «чтобы ни один француз, сформулировавший ясную позицию или принявший активное участие в решающих событиях Великой революции – на стороне революционеров или против них – не был допущен к участию в политике страны, имел положения, пользовался доверием или получал должности даже при условии полного подчинения руководству союзных держав». Хотя кажется, что подобный совет должен был сразу быть отвергнут, но все же, поскольку он оказался довольно успешным, я считаю правильным рассмотреть его подробно.
И сначала я спросил себя: а кто эти французы, которые – учитывая положение их собственной страны в последние пять лет – из всех европейцев одни только не сформировали ясной позиции или отказывались принимать какое-либо участие в происходящем?
Вспоминая все те имена, что называются в связи с этой Великой революцией во всех областях человеческой жизни, мне не удалось припомнить никого, кто бы сохранил к ней стоическую апатию, кроме принца Конти. Это неотесанное, глупое, эгоистичное, свиноподобное трусливое животное, презираемое всеми, и правда – за исключением одной провальной попытки бежать – сохраняло полный нейтралитет. Однако его нейтральность, которая вроде как должна сделать его достойным доверия и более привлекательным для сотрудничества, нежели принц Конде, никак никому не поможет. Его умеренность не смогла даже уберечь его от тюрьмы. Союзным державам сначала придется его оттуда вытащить, прежде чем они смогут воспользоваться силами этого великого нейтрала.
Кроме него я не вспомню ни одного талантливого человека, который своим голосом, пером или мечом не был бы участником этих событий. В такое время, и правда, ни один достойный человек не мог остаться нейтральным. Во Франции изначально произошло два великих переворота: свержение правления церкви и государства и создание республики на базе атеизма. Их главным двигателем был Якобинский клуб, отщепенцы которого на тех же принципах создали другое недолгое учреждение, именуемое Клубом восьмидесяти девяти[9], которым в основном руководили выходцы из королевского двора, в свою очередь виновные не только в общих с якобинцами преступлениях, но и в том, что предали своего благодетеля и господина. Осколки этой партии, которые мы имели возможность наблюдать, сохраняют те же принципы, цели и средства. Единственное расхождение в их рядах касается власти: в борьбе за нее они походят на прибой – одна волна сменяют другую, более сильная партия одолевает более слабую. Так Лафайет на какое-то время оказался сильнее герцога Орлеанского, а потом герцог Орлеанский одолел Лафайета. Бриссо победил герцога Орлеанского. Барер, Робеспьер и иже с ними одолели их обоих, затем обезглавив. Те, кто не были роялистами, так или иначе участвовали в этих событиях. И если уж определять степень вовлеченности, то максимум ее должны получить зачинатели. Создатели, изобретатели и придумщики того ужасного плана кажутся мне наименее заслуживающими нашего доверия или уважения. Мне довелось видеть тех, кого изначальные повстанцы считали лучшими своими представителями, и я хорошо осведомился об остальных. И могу со всей уверенностью заявить, что зло, порожденное их проектами, не вызывает у них – ни у кого из них – даже малейшего признака раскаяния. Конечно же, их одолевают разочарование и досада, но никак не раскаяние. Они же атеисты. Это отвратное неверие, которое нередко переходит в фанатизм, заставляет их исключить из числа государственных принципов жизненно важный принцип физического, морального и политического мира, пустое место которого они заполняют мириадами абсурдных измышлений и уловок. Неспособные к здравому спокойствию, достойным деяниям или разумному мышлению – сидя заграницей, куда (погубив все) они бегут вместе с невинными жертвами их же безумия – в это самое время они производят коричневую субстанцию воображаемых государственных устройств, словно и не уничтожили только что своими нечестивыми дурацкими капризами величайшее государство на свете.
