Так в «Воспоминаниях и размышлениях», вышедших в свет в 1969 году, маршал рассказал о том, как он попал в учебную команду. Но писателю Константину Симонову в середине 60-х он излагал этот эпизод совершенно иначе: «Я иногда задумываюсь над тем, почему именно так, а не иначе сложился мой жизненный путь на войне и вообще в жизни. В сущности, я мог бы оказаться в царское время в школе прапорщиков. Я окончил в Брюсовском (бывшем Газетном) переулке четырехклассное училище, которое по тем временам давало достаточный образовательный ценз для поступления в школу прапорщиков.
Когда я, девятнадцатилетним парнем, пошел на войну солдатом, я с таким же успехом мог пойти и в школу прапорщиков. Но мне этого не захотелось. Я не написал о своем образовании, сообщил только, что кончил два класса церковно-приходской школы, и меня взяли в солдаты. Так, как я и хотел.
На мое решение повлияла поездка в родную деревню незадолго перед этим. Я встретил там, дома, двух прапорщиков из нашей деревни, до того плохих, неудачных, нескладных, что, глядя на них, мне было даже как-то неловко подумать, что вот я, девятнадцатилетний мальчишка, кончу школу прапорщиков и пойду командовать взводом, и начальствовать над бывалыми солдатами, над бородачами, и буду в их глазах таким же, как эти прапорщики, которых я видел у себя в деревне. Мне не хотелось этого, было неловко.
Я пошел солдатом. Потом кончил унтер-офицерскую школу – учебную команду. Эта команда, я бы сказал, была очень серьезным учебным заведением и готовила унтер-офицеров поосновательнее, чем ныне готовят наши полковые школы.
Прошел на войне солдатскую и унтер-офицерскую науку и после Февральской революции был выбран председателем эскадронного комитета, потом членом полкового.
Нельзя сказать, что я был в те годы политически сознательным человеком. Тот или иной берущий за живое лозунг, брошенный в то время в солдатскую среду не только большевиками, но и меньшевиками, и эсерами, много значил и многими подхватывался. Конечно, в душе было общее ощущение, чутье, куда идти. Но в тот момент, в те молодые годы можно было и свернуть с верного пути. Это тоже не, было исключено. И кто его знает, как бы вышло, если бы я оказался не солдатом, а офицером, получил бы уже другие офицерские чины, и к этому времени разразилась бы революция. Куда бы я пошел под влиянием тех или иных обстоятельств, где бы оказался? Может быть, доживал бы где-нибудь свой век в эмиграции? Конечно, потом, через год-другой, я был уже сознательным человеком, уже определил свой путь, уже знал, куда идти и за что воевать, но тогда, в самом начале, если бы моя судьба сложилась по-другому, если бы я оказался офицером, кто знает, как было бы. Сколько искалеченных судеб оказалось в то время у таких же людей из народа, как я…».
Перед нами очередная художественная фантазия, на этот раз на тему: как хорошо, что я не стал прапорщиком и не пошел против большевиков. Правда, язык несколько корявый, потому что Симонов стремился как можно точнее передать жуковские слова, а разговорная речь не такая гладкая, как литературная. Полуопальный маршал разговаривал ведь не просто с писателем, а с членом ЦК. И старался убедить собеседника, что всегда был предан делу партии, никаких уклонов не допускал. Даже в царское время нутром чувствовал, что в офицеры идти не надо. А потом уже стал сознательным и от партийной линии не отходил ни на шаг. Вот он весь перед Константином Михайловичем как на духу. Признается даже в том, чего не было, но могло быть. Слава Богу, не стал прапорщиком, не поддался агитации меньшевиков и эсеров, не попал к белым, а потом в эмиграцию.
Мы-то уже знаем, что на самом деле никакая школа прапорщиков Георгию Константиновичу и близко не светила, поскольку законченного четырехклассного образования у него не было. Но читатели «Воспоминаний и размышлений» об этом не ведали вплоть до 1996 года, когда появилась в печати жуковская автобиография 1938 года. И верили, что маршал еще перед войной окончил городское училище, как об этом говорилось в мемуарах. Однако рассуждения о возможной карьере прапорщика оттуда исчезли. Почему?
Возможно, работая над «Воспоминаниями и размышлениями», Жуков задумался. Если сказать, что в школу прапорщиков не пошел сознательно и даже образованность свою для этого приуменьшил, то у читателей-военных сразу возникнет вопрос: а в учебную Команду зачем пошел? Чтобы потом вести солдат «за веру, царя и отечество»? А если повезет, то стать тем же прапорщиком? Ведь в 16-м году многие боевые унтер-офицеры становились, прапорщиками, закончив краткосрочные курсы. И к 1917 году половину офицерского корпуса составляли, как и Жуков, выходцы из крестьян и казаков. Еще 21 процент офицеров – это выходцы из мешан. Перед войной же представителей всех податных сословий среди офицеров было лишь 22 процента. Однако разрыв между солдатами и офицерами ничуть не уменьшился. Свежеиспеченные прапорщики и штабс-капитаны почувствовали вкус пусть небольшой, но власти над людьми, стремились к дальнейшей военной карьере, а, значит, и к продолжению войны до победного конца. Солдатам же к концу 16-го года война успела основательно надоесть. Тем более что не было крупных побед, способных приблизить ее окончание.
А вдруг подумают, что стремился в учебную команду только затем, чтобы подольше побыть в тылу? И Жуков решил предупредить нежелательные вопросы и ввел в повествование еще один персонаж. В мастерской Пилихина учителем жизни для Георгия был, как мы помним, политически сознательный мастер Колосов. В запасном же эскадроне его место занял взводный, хотя и обладавший неблагозвучной фамилией Дураков, но заботящийся о солдатах, требовательный и справедливый. Этот Дураков и остужает рвущегося в бой Жукова, объясняет, что на фронт рваться нечего, а лучше получить унтер-офицерский чин и поднабраться военных знаний. Получается, что Георгий Константинович храбростью не обделен, но начинает понимать, что не стоит торопиться сложить голову за интересы «помещиков и капиталистов».
Пребывание в учебной команде было для Жукова отнюдь не медом-сахаром. Его начальником оказался старший унтер-офицер по прозвищу Четыре с половиной – у него на правой руке указательный палец был наполовину короче, чем требовалось. Этот дефект, однако, не мешал унтеру ударом кулака сбивать солдата с ног. Замечу, что среди советских генералов и маршалов, где мордобой был делом обычным, таким искусством владел только Буденный, сам в прошлом драгунский унтер-офицер.
С Четырьмя с половиной отношения у Жукова не сложились. Георгий Константинович вспоминал: «Никто так часто не стоял „под шашкой при полной боевой“, не перетаскал столько мешков с песком из конюшен до лагерных палаток и не нес дежурств по праздникам, как я. Я понимал, что все это – злоба крайне тупого и недоброго человека. Но зато я был рад, что он н»как не мог придраться ко мне на занятиях.
Убедившись, что меня ничем не проймешь, он решил изменить тактику, может быть, попросту хотел отвлечь от боевой подготовки, где я шел впереди других. Как-то он позвал меня к себе в палатку и сказал: «Вот что, я вижу, ты парень с характером, грамотный, и тебе легко дается военное дело. Но ты москвич, рабочий, зачем тебе каждый день потеть на занятиях? Ты будешь моим нештатным переписчиком, будешь вести листы нарядов, отчетность по занятиям и выполнять другие поручения».
Сделаться «канцелярской крысой», да еще с функциями личного холуя нелюбимого унтера, Жуков не имел ни малейшего желания: «Я пошел в учебную команду не за тем, чтобы быть порученцем по всяким делам, а для того, чтобы изучить военное дело и стать унтер-офицером».
Четыре с половиной пригрозил: «Ну, смотри, я сделаю так, что ты никогда не будешь унтер-офицером!..» Интересно, что подумал бывший жуковский взводный, если узнал, что его строптивый подчиненный стал маршалом?
Автор «Воспоминаний и размышлений» деликатно обходит вопрос, приходилось ли ему самому сносить мордобой от начальников. Кроме Четырех с половиной, особой страстью к рукоприкладству отличался еще в запасном эскадроне младший унтер-офицер с колоритной фамилией Бородавке, один из жуковских командиров. Он, по определению самого Георгия Константиновича, был «крикливый, нервный и крайне дерзкий на руку. Старослужащие говорили, что он не раз выбивал солдатам зубы». Можно, конечно, допустить, что с физически крепким Жуковым ни Бородавке, ни Четыре с половиной не хотели связываться. Но верится, в это с трудом. Били-то они под горячую руку, не очень разбирая, кого именно и за что. Все равно знали, что сопротивляться никто не посмеет. Сопротивление расценят как невыполнение приказа и отправят в дисциплинарный батальон, а с ним – почти на верную гибель на фронте (штрафников-то ставили в самые безнадежные места).
