— Эрна.
Она высвободила левую руку, чтоб налить пива.
— Знаешь новую игру?
— Да, Лео, знаю.
— Плохо, Эрна. Я понятия о ней не имею. Ты уже с кем-то играла?
— Да, — сказала она. Он раскрыл левую ладонь и протянул к ней. Она ударила по ней кулачком.
По окончании вечерней программы они забросили портфели в машины и пошли бродить по городу. Стемнело, фонари маслянисто отражались в тротуарах и улицах, навстречу шли люди в духе и не в духе и не смотрели на них. Они проходили мимо, сходились, расходились, подавались вправо, влево и отмечали в уме десятки подробностей, которые помогут им не заблудиться.
— Повезло нам с тобой, Лео, — сказала Эрна и загнула его левую руку ему за спину.
— Всем везет, Эрна. Поймала синичку в руку, ну и ладно.
— Нет, не ладно, — сказала она.
— Пусть, — сказал он. — Но нет смысла чего-то требовать. Вот.
— О да, — сказала она.
Они ужинали вместе, танцевали вместе, вместе бродили по городу и вместе отправились в гостиницу.
— Это становится дурной привычкой, — сказала Эрна и потрепала его волосы. — Два раза в год.
— Этого, в сущности, не может быть, Эрна, — сказал он и снова обрадовался тому, какая у нее кожа, гладкая и терпкая, — это против мирового порядка.
— Нет, Лео, просто ты ничего не понял.
Спасавшаяся бегством страсть оставляла им в наследство тепло и нежность, заклиная бережливо с ними обращаться. Они слышали шорох дальних крыл, они видели свет, они словно обрели власть осязать, трогать голоса друг друга.
Эрна уронила слезу, когда утром он собрался ехать. Они не знали, когда теперь увидятся, они не уславливались.
— Позавтракаем вместе, — попросила она. Но для него это было слишком. Он уже решил ехать. И вот он на обратном пути.
Фары чутко щупали дорогу и время от времени бегло читали вывески, стоявшие у самого шоссе, там, где шло дорожное строительство, дальние же большие рекламы слишком поздно выныривали из темноты и потому исчезали в ней неопознанными.
На оставшихся сорока километрах пути ему, в который уже раз, следовало разрешить вопрос о своем месте в общей модели мира, которая ему представлялась неуравновешенной системой неисчислимых и не всегда взаимных усилий помочь. Достаточно быть самим собой, чтоб уметь помогать впопад, но в таком случае и само понятие помощи обречено на вырождение: если каждый научится помогать другим, он и себе сумеет помочь, а кому же тогда нужна посторонняя помощь? Внутренняя свобода прячется за фактической зависимостью, всех нас опутавшей, пусть не одинаково крепко, но все равно по рукам и ногам. Важны лишь помощь и беспомощность, прочее не в счет. И этого не изменить. Ну, а он поставил себя в такое положение, когда ему не обойтись без нравственных жертв, в бессмысленности которых он заранее убежден. Он подумал, что надо быть дружелюбней с Маргаритой, надо бы быть нежней. Они не женаты, он ничем ей не обязан, ни о чем таком у них не было договора, но как-никак, если ты прожил с человеком двенадцать лет, лучше выказывать ему больше тепла. Момент для этого, правда, выбран самый неудачный. Чего он добьется? Маргарита отправилась своей дорогой и — кто знает, — может быть, близится сейчас к их общей судьбе кружным путем, на котором ей повстречается другой, и чем меньше он, Лео, выкажет ей участия, тем ей же будет легче. Он бы и сам давно отправился своей дорогой, если б не так боялся угодить в группку женщин и мужчин, обедающих всегда вместе, всегда в одном ресторане и живущих попеременно друг с другом, чтоб проверить, могут ли они кого-то выносить больше нескольких часов кряду. Он ведь такой. Эти мужчины слишком много курят и пьют, по пять дней не бреются, ходят в синих рубашках в белую полоску, вздуваются от пива. Но хорошо, что не он один такой.
Вероятно, ему следовало бы выказывать больше интереса своему сыну, Марку, который учится в университете, побывал на Кубе и нынче всеми силами готовит революцию. Это симпатично. Домой он почти не пишет, оно и понятно. Маргарита не мать ему и не очень мирится с его выходками. Больше интереса сыну — безупречное намерение, но, начни он это намерение осуществлять, он тотчас споткнулся бы о непреложность фактов: Марку его интерес не нужен нисколько, и он потребовал бы от отца, чтоб тот к нему не совался. Далее, ему было бы разъяснено, что он слишком уж погряз в обезьяннике и снова стать честным человеком может лишь в исключительной ситуации, пожертвовав собой ради правого дела или хоть выказав такую готовность (что все же вероятнее). Лео прежде не раз подумывал, не поехать ли ему в слаборазвитую страну, не помочь ли тамошним аборигенам своими знаниями. Но по мере развития этих стран все очевидней открывалось, что страны эти превосходно обойдутся и без его докучливого человеколюбия.
Он почти набросал в уме собственную характеристику. Человек чувствующий, но не деятельный. Скромный, деликатный, предупредительный — все в известных рамках, принимающий к сердцу страдания ближнего, но не гибкий, в каждом шаге ограниченный данностью.
Он принял без оговорок, что всякий разделяет извечные предрассудки круга, определенного ему рождением, и это никогда его не обескураживало, не заслоняло перспективы. Но ничто не может его высвободить от главного в его судьбе: он имеет твердое место и твердый заработок и вряд ли может без них обойтись. Зависимость эта, не такая уж страшная, обуславливает его отношение к более общим вопросам. Лучше всего ему будет при условии, если сохранится status quo. Такова первая посылка. И о ком же еще, кроме себя, думает он с такой самоочевидностью, ратуя за этот самый status quo? Почти ни о ком. Такова вторая посылка. Мир — это он сам, его работа, прогрессивная, прекрасная, но все же не более чем лавочка, где он служит.
Дорога близилась к концу, а он так и не разрешил нравственной дилеммы, и ему все меньше хотелось ее разрешать.
Было еще темно, ничего не видно, и дорога уже безудержно льнула к клумбам и мосткам, тянулась к отдыху. У первого же мотеля желание глотнуть кофе и побыть среди людей прервало его упрямое возвращение, он повернул навстречу большой черной луже и остановился подле ресторана.
Глава 2
ЧУЖАЯ РУКА
Лео Грей поставил машину у ресторана при мотеле, проехав около 120 километров от Таубена, где он рано поутру простился с любимой женщиной. В дороге он пережил нравственный кризис и готов уже считать бессмысленной собственную жизнь — точка зрения, которую мы не примем. Мы возразим, что покуда Лео Грей хоть немного нужен самому себе, он нужен и нам. Более того, если даже он и самому себе окажется не нужен, кое-кто из нас, возможно, еще будет им дорожить.
Ему пришлось пройти летнюю веранду, чтобы попасть в ресторанный зал, увешанный, как канадская хижина, оленьими рогами и шкурами, и мишенями для стрельбы из лука и метания стрел. Утром это выглядело странно.
Несмотря на безбожную рань, в зале уже собрались первые едоки: четверо шоферов зевали в уголке над булочками; дама, недавно прошедшая зенит своих лет, очевидно, дожидалась, пока проснется супруг, несколько щеголеватых газетчиков обсуждали дела за стандартным завтраком — глазунья, жареный бекон, копченая колбаса, сыр, повидло, масло, тосты и кофе. Запах одного из компонентов тотчас соблазнил Лео.
У официанта было не слишком много хлопот.
— Счастье — надежнейшая защита против угрызений совести, — горько процитировал Лео старого автора, к которому так часто за долгие пенсионные годы прибегал его отец. Он подобрал со стула мятую вчерашнюю газету и в ожидании еды стал наудачу листать.
Покуда он поглощал ее содержимое, ему захотелось позвонить домой, проверить, дома ли Маргарита. Позвонить надо было непременно; и еще захотелось позвонить Эрне, которая, конечно, пока не встала, во всяком случае не успела выйти из гостиницы. Тут надо было решиться, и почти все говорило против звонка. Никогда прежде он Эрне не звонил; цепи, связывавшие их безусловной преданностью, были, возможно, слишком тонки, чтобы выдержать лишний груз; он сам не знал, чего он ждет от этого разговора, ему лишь смутно представлялось, что надо вернуться, надо позавтракать вместе с Эрной, и они поговорят, и она поможет ему, хотя никогда он с нею так не говорил и никогда не просил о помощи. Она, пожалуй, удивится тому, что он просто-напросто нуждается в поддержке, как удивился бы портной Белинский, если б Лео ни с того ни с сего к нему пришел за добрым советом и ободрением. Лишь после настоящей катастрофы могут поменяться ролями те, кто призван помогать, и те, кто принимает помощь, хотя, рассматривая мир с общей точки зрения, нельзя уверенно определить, кто — беспомощный, а кто — помощник.
