Он отвернулся от родника, по тропке поднялся из расщелины и снова вошел в подлесок, и по подлеску, по камням выбрался к наветренной стороне горы, где высокие травянистые кочки выступали из низких кустов куполами мечетей.

К вечеру он достиг плоскогорья и затрусил по краю, время от времени укладываясь отдохнуть, ощущая тепло снизу, сверху и во рту, наполненном теплой влагой, мешавшейся с сухой травой. В глубине его был сумрачный амбар, и он полнился и полнился. Там обитали уют и зимний покой, только более прочный от проходивших по телу толчков, словно зиму напролет молотят рядом на току потные работники.

Было небо и мир на дне его. Небо заслонялось высокой травой, мутное солнце прорывалось сквозь ее стебли и било в глаза, особенно когда попадало на переливчатые крылышки насекомых.

Больше всего было солнце, а после солнца — он. Он все время это помнил. Ночью солнце пряталось, а он оставался. Он был больше луны, и звезды лишь полоскались в пустынной ночи дальними отсветами других, дальних овец на других, дальних небесных перевалах. Он знал это.

На склоне дня он прилег за камнем у края плато. Менял окраску и дымно густел воздух. Он пожевал еще немного и перестал. Он вслушался. Сейчас они придут, как всегда, они приходят вместе с первыми знаками сумерек, сперва стадо, собаки, весело скачущие вокруг передних овец, а следом высокие, туманные фигуры, чуть повыше неба, застящие закат и переговаривающиеся между собою. Собаки заметят его, изойдут лаем совсем рядом, но он на них и не взглянет и будет спокойно жевать, будто они тут останутся на ночь и его тут оставят.

Если они не придут, он будет блеять, чтоб не вышло ошибки. Овца похожа на камень, а камень издали похож на овцу. Камни не блеют, и это единственное различие, потому что двигаться камни могут.

Над ним пролетали птицы, одни тяжело и сонно, другие легко и звонко ударяли крыльями. Самые легкие взмахи жужжали над ухом, как осы. Так кончались дни. День выпускал птиц по утрам, а вечером зазывал на ночлег. Только овцы, что днем, что ночью, лежали на своих местах, и ничего им не было нужно.

Они взберутся на гору, если захотят. Они найдут его, если захотят. Он вскочит, он побежит им навстречу, если создание, подобное большой птице, спящее, как все, по ночам и играющее у огня на флейте, тоже придет за ним.

Что сравнится с игрой на флейте? Она лучше травы, лучше самой высокой, самой перепутанной травы. Флейта улыбается, и улыбка флейты течет по всему телу того, кто ее услышит. Но если оно не придет, то создание, что ж, все равно.

Упала ночь и почти обратила его в камень. Он слабо блеял и умолкал, жевал, засыпал и просыпался, помня о своей охранительной величине. Он осторожно дохнул на соседний камень и потрогал его, чтоб убедиться, что это не овца.

Таков был четвертый сон Лео Грея.

— Как думаешь, могут у него быть сны? — спросил дежурный врач своего коллегу за завтраком.

— Нет, — сказал коллега, — ни в коем случае. В таком состоянии пациент не может видеть сны. Он без сознания в буквальном и точном смысле слова. Я совершенно убежден. Хотя, в общем-то, кто его знает?

— А ты как считаешь? — спросил дежурный врач другого коллегу, который, выложив на стол завтрак, взялся за спинку стула.

Глава 8

ВДОЛЬ ОГРАД

Лео Грей в больнице после автомобильной катастрофы, почти все время лежит без сознания, но иногда ему снятся сны. Близкие приходят его проведать. Больше им ничего не остается. Или все же остается?

Маргарита сходила в больницу сразу после завтрака, ей сказали, что состояние без перемен. Ночью кардиограммы показали несколько волн улучшения электрической активности, но это ни о чем не свидетельствует.

— Мы ничего не понимаем, — сказала старшая сестра, разводя руками.

Она принесла нарциссы. Белые розы чересчур холодны, желтые неуместны. Нарциссы хоть напоминают весну высоких, безлистых лесов. Ах, не все ли равно, что они напоминают?

Лео лежал точно как накануне, иначе он, верно, лежать и не мог, и все же что-то, кажется, изменилось в выражении верхней губы, она чуть больше выпятилась, что придавало лицу надменность, словно отстраняющую невидимых визитеров.

Домой она вернулась вечером, разложила покупки и впервые за пять месяцев потешилась сигаретой и стаканчиком разбавленного виски, безоглядно отдаваясь послеобеденно-англосаксонскому алкоголизму. Что ж, недурно.

В туманящееся сознание ворвался дребезг звонка, такой придушенный, словно звонивший подавал условный сигнал либо щадил батарейку. Она нехотя пошла открыть. В нескольких метрах от двери стоял тощий и длинный Марк. Она о нем забыла.

— Входи, — сказала она. Он сам прикрыл за собой дверь и, на ходу сбрасывая рюкзак, прошел за ней в комнату. И встал у окна.

— Хочешь виски? — предложила она. Он стоял к ней спиной и смотрел в сад.

— Нет, — сказал он. — Где отец?

Она выпустила дым.

— В больнице, — сказала она.

— Ну да? — сказал он, уже вполоборота к ней. Руки, не найдя себе применения, повисли у него вдоль тела.

— Твой отец попал в автомобильную катастрофу. С ним очень плохо, хуже некуда. Он без сознания. Он никого и ничего не узнает и не понимает. В больнице это называется «состояние без перемен». Если он выкарабкается, он до конца дней инвалид. В колясочке. Неполноценный. Немой.

Он отошел от окна и сел наискосок против нее.

— Я не могла с тобой связаться, я понятия не имею, где ты живешь, — сказала она. — И я все равно ничем не могу тебе помочь, не могу ничего подписать. Это дело отца, а он не может. А я вот хочу спросить тебя об одной-единственной вещи: можно мне тут остаться?

Марк посмотрел на нее. Он повертел ремешок от часов.

— Я ведь просто живу у твоего отца, — сказала Маргарита, — моего тут ничего, кроме тряпок, да еще один художник когда-то подарил мне пепельницу.

— Конечно, оставайся тут. — И Марк поднялся. Одну руку он сунул в карман брюк, а другой отводил волосы со лба. — Но не насовсем. — И он посмотрел себе под ноги. — Когда отец умрет, тебе придется смотаться.

— Разумеется, — сказала она. — Иначе я и не мыслила.

— Было бы несправедливо тебя тут оставить, — сказал Марк, — здесь столько народу может поместиться.

— Жилье роскошное, — сказала Маргарита. — А я не собираюсь паразитировать.

Помолчали. Она стряхнула пепел, глотнула виски. За окном голуби взметнулись с куста, и в изгородь тыкался соседский пес.

— А его жалованье? — спросил Марк. — Ты им пользуешься?

— Я к нему не прикасаюсь. Всего жалованья твоего отца не хватило бы на уплату моего подоходного налога. Последние два года я его содержала. Так что вот.

— Чего ж ты его не выгнала? — спросил Марк.

— Ты имеешь в виду, почему я не ушла? Дом-то его. Скажешь тоже.

— Надо уладить с его жалованьем, — сказал Марк.

— На пенсию не рассчитывай, — сказала Маргарита.

— Лично мне деньги абсолютно не нужны, — сказал Марк, — но я бы нашел им применение.

Маргарита встала.

— Поесть не хочешь?

И она уже направилась к кухне.

— Нет, спасибо, — сказал Марк. — Я утром ел.

— А я поем. К тому же твой дядя вечером приедет. Вот он, кстати, и расскажет тебе обо всем, что так тебя интересует. И даже, возможно, составит для тебя заявление. Я ничего не знаю. Ты устраивайся, как сможешь.

Марк посидел немного, потом она услышала, как он прошел к рюкзаку, вынул книгу и уселся читать.

Немного погодя он сказал в полуоткрытую дверь:

— Я позвоню.

И тотчас телефон зазвонил. Она, выбегая из комнаты, крикнула, что возьмет трубку. Это был Франк, из далекого мотеля, очень озабоченный ее делами.

— О, — сказала Маргарита, — я ничего. Пока, во всяком случае.

Он ни черта не мог делать в тот день, когда она уехала.

— Так тебе плохо, бедный, — сказала она, и он различил в голосе улыбку. Он пустился в объяснения.