Наконец, сделав небольшую паузу, он произнёс:
– Говнюки они все! Вот посидели бы там под Сталинградом в окопах между жизнью и смертью, тогда бы не отнимали у нас этот праздник! Сижу я вот здесь, а мне всё мерещится, что я лежу на той влажной траве… Ночь, предо мной бескрайнее серое зеркало воды, которое время от времени озаряется разноцветными всполохами ракет, снарядов и бомб. Казалось, небо, земля и вода слились в нечто единое и образовали тот вечный неуправляемый хаос, который существовал до сотворения мира. Ты же знаешь, что я атеист, но в этом случае нет более подходящего варианта, чем цитировать Библию, как-никак я же родился в православной семье, и в нашем доме Библия была настольной книгой. Так вот, немцы почти захватили Сталинград, рвались к Волге и через Волгу. А здесь, на левом берегу, формировались наши резервные войска и частями переправлялись на противоположный берег. Слово «переправлялись» тут использовано символически, так как нормальной переправы как таковой не было и не могло быть по объективным причинам. Моторные лодки, катера, баржи, плоты, плоскодонки и прочие «плавсредства» из бочек и гнилых деревьев вместе с плавающим мусором прибивало к берегу искусственными волнами. В это же время другие загружали в баржи пушки, снаряды и прочее и делали очередную попытку перебраться на правый берег. Разумеется, вражеские отряды тоже предпринимали такие же попытки и трудно было понять, удалось ли кому-то из них добраться до цели или нет. Люди тонули, кое-кто цеплялся за коряги и обломки ящиков, всё кишело, как в муравейнике. И поди определи, кто куда плывёт, кто свой, а кто чужой! Во время очередного всполоха от нефтяного костра можно было кое-что разглядеть и отстреляться от немецких надувных лодок, наседающих на наш берег. Иногда луч прожектора помогал нам разобраться в ситуации и принять соответствующие меры. В этой кромешной тьме и неразберихе трудно было определить, кто есть кто. Но, однако, я тебе скажу…
Мой собеседник умолк, поразмышлял, стоит ли продолжать дальше или нет, наконец, решившись на отчаянный шаг – была ни была, – он произнёс, как бы ступив на минное поле:
– Обстановка была очень тяжёлая, и если кто-то скажет, что было не страшно, то он просто балаболка. Правильнее будет сказать, что нам некогда было бояться, да и кого ещё бояться, если в любую минуту тебя могла настичь смерть?! Но, однако же, у нашего «особого отряда» и задача была особая, мы должны были выполнять «специальное задание»!
Он понизил голос, посмотрел по сторонам, будто мы разведчики и находимся в окружении немцев, и тоном, который я никогда раньше у него не замечал, он произнёс, как бы оправдываясь:
– Понимаешь, был такой приказ… времена были такие, надо было поддерживать порядок и дисциплину… Мы должны были расстреливать паникёров и трусов, пытавшихся бежать с передовой линии!.. Некогда было разбираться в тонкостях человеческих душ, надо было «тушить пожар», а при пожаре дороги и каждая минута, и каждое ведро воды, и горсть песка, брошенные в огонь. Вот и у нас тоже, и у них, и у тех, которые руководили фронтами и армиями, не было возможности спрашивать каждого труса: «Почему ты бежишь с поля боя?». И хорошо, что ты не знал того Сталинграда, который знаю я! Для большинства из вас это лишь сомнительные лозунги «Россия – Сталин – Сталинград» или красивые мемориальные комплексы наподобие Мамаева Кургана. Вы просто не представляете того настоящего, живого Сталинграда, для которого это прилагательное через час, неделю или месяц могло смениться на совсем противоположное, и тогда это звучало бы как «Мёртвый Сталинград». И слава Богу, что вы всего этого не видели, порой человеку выгоднее не знать кое-какие грязные закоулки жизни, для кого-то же должна жизнь оставаться светлой и прекрасной! Именно для этого, пусть и будет пафосно сказано, наше поколение претерпело такие великие муки. И легче всего, конечно, нас осуждать: не так поступали, не того расстреляли! Но, однако, эта переправа, у которой я лежу вот уже несколько дней, была единственной «воронкой», которая связывала Азию с Европой, и именно здесь решалась судьба каждого из нас, пусть даже не все мы об этом думали; решалась судьба России и всего мира. В то время, когда европейская часть страны была охвачена огнём, вся остальная Россия, поднявшаяся на помощь своим братьям, столпилась здесь, у «переправы», и именно здесь решалась судьба планеты – ступит ли нога завоевателя на азиатскую землю или нет? А ты, я вижу, тоже кривишь свою морду, ну как же, твой друг расстреливал бедных «предателей» и «трусов»… Ну да, вы все святые, с чистыми руками и чистой совестью! А ты знаешь, что иногда убить человека бывает труднее, чем быть убитым самому? Не знаешь? А я знаю! И вот представь себе – в этом великом столпотворении пришла долгожданная баржа, прицепленная к какому-то катеру, больше похожему на груду движущегося металлолома, и все устремились навстречу ей, затаскивают пушки, пулемёты, ящики с боеприпасами, упирающихся лошадей, короче, народ валит валом на помощь попавшим в беду братьям и сёстрам… И вдруг ты замечаешь, как в этой суматохе и толкотне кто-то тащит лошадь за узду в обратную сторону и, пользуясь всеобщим переполохом, пытается бежать, спасая свою шкуру, да не один, а прихватив с собой ещё и столь важное «транспортное средство»! Ты что будешь делать? Опять не знаешь? Аян тогда знал, и сейчас знаю, что надо делать с такими людьми! Вот такой у тебя друг, и делай с ним, что захочешь…
Он смотрел на меня в упор, не моргая, и, казалось, не дышал; временами отворачивался и говорил будто сам с собой или с невидимым собеседником. Он говорил о вероломности врага, о чьей-то доверчивости, о долге каждого командира и воина, а я невольно представлял себе того молодого парня, который никогда до этого не слышал выстрела и вдруг попал в такой ад! И буду я до конца своей жизни думать о нём и спрашивать себя: кто же он всё-таки – невинно убиенный или заслужил эту кару? Таких парней, конечно, было немало, и правда ли то, что они не знали, от кого и зачем бегут? Разумеется, у каждого из них в деревне были родители, любимые девушки, но я убеждён, что в тот момент они думали не о них и даже не о себе, они ни о чём не думали. Они просто поддались сиюминутной слабости, неуправляемому психологическому стрессу и были подкошены злым роком.
Вот давайте теперь и рассудим, что же это такое и кто он на самом деле этот «злой рок»? Сидит вот предо мною живая, неотъемлемая частица этого «рока», и он тоже не может ответить на все эти вопросы. Такова стоимость наших жизней: того парня, который так и не понял, что произошло; его «убивца», всю оставшуюся жизнь страдающего в оболочке строгого и справедливого прокурора; и моя жизнь, добровольного посредника между ними, пытающегося разобраться в чём-то. И что есть жизнь вообще? И чем отличаются друг от друга все эти живые существа – звенья той таинственной цепи, которая объединяет паукообразных банкиров, не менее жадных политиков, безмозглых вождей и их жертв и нас, летописцев, оставляющих свои каракули на пергаменте?
Я, например, знал своего друга как доброго и справедливого человека, знал, что он участник Сталинградской битвы, я знал о нём очень много, но в таких подробностях о своей фронтовой жизни он мне никогда не рассказывал. Поэтому я был очень удивлён, растерян и не знал, как эту информацию переработать. Воистину, чужая душа – потёмки!
Некогда я очень интересовался этим варварским приказом НКО № 227 от 28 июля 1941 года. Заинтересованные лица этот приказ замалчивали до последнего, поэтому глубоких исследований по этому поводу не было. Много лет я рассуждал об этом, как об абстрагированном для себя факте, случившемся когда-то и где-то; неоднократно слышал об этих самых заградительных отрядах (заградотрядах), и вдруг – вот тебе на – неожиданно оказался втянутым в самое пекло этих событий! Ну и дела, я вам скажу… И везёт же мне в жизни – постоянно попадаю в какие-то дурацкие лабиринты.
А по сути, эта проблема существовала ещё с тех древних времён, когда начали конфликтовать между собой различные общественные группы, и вожди этих группировок не гнушались никакими методами борьбы во имя превосходства над соперником. По поводу нравственной стороны этого вопроса существует множество ответов, но не один из них до сего дня не может быть нравственно оправданным и узаконенным. Вопрос этот очень сложный, спорный и трудно доказуемый, так как граничит с интимной стороной человеческой морали, которая не всегда в ладах с нравственными, гражданскими и человеческими законами.
