Немцы вошли ночью. Вечером люди спокойно допили чай и легли спать, а почти под утро их разбудил шум моторов и свет фар, незваным гостем ворвавшийся в окна домов. Затем послышалась чужая речь, несколько автоматных очередей, смех. Кощей с матерью уже не спали, когда услышали громкий стук в окно. Затем без приглашения, словно хозяин, неспешно вошёл здоровенный немец с автоматом, за ним другой. Мать, уже успевшая накинуть на себя фуфайку, прижала к себе Кощея, и тот чувствовал, как она дрожит – не то от страха, не то от холода.
– Добрий ден, – спокойно, с наглой улыбкой, на ломанном русском произнёс первый фриц.
Второй вначале бесцеремонно разглядывал хозяйку дома, её сына, нехитрую мебель и фотографии на стене, а потом на таком же ломанном русском спросил:
– Находитесь ви здесь одни? Или есть кое-кто ещё?
– Мы одни. Только я и сын, – ответила мать, пытаясь закрыть своей спиной Кощея.
Тот смотрел на немцев с любопытством и изумлением, спросонья не вполне понимая, что происходит.
Немцы, не спрашивая разрешения, осмотрели весь дом, светя фонариками во все тёмные углы, заглянули в подпол, осмотрели чердак. Всё это время и Кощей, и мать сидели молча, стараясь лишний раз не двигаться.
Когда удовлетворённые обыском дома немцы вышли на улицу, женщина поспешила одеться, бросив сыну вполголоса лишь короткое:
– Сиди тихо.
Затем на цыпочках подошла к двери, прислушалась. Осторожно её приоткрыла и выглянула на улицу.
Вернулась в дом, снова села на кровать и, обняв Кощея, сказала не то ему, не то себе:
– Смотрят сарай и огород. Сволочи.
Через некоторое время фашисты вернулись.
Один из них направил ствол автомата на сжавшихся от страха мать и сына и коротко бросил:
– Встать! Взять свой вещи. Идти в маленький хаус во дворе жить.
До мальчика и женщины не сразу дошёл смысл слов, сказанных немцем.
Но тот повторил уже более грозно, обводя стволом автомата комнату, а затем указывая на дверь:
– Забирайт свой шмотки и катись в хаус во дворе. Понималь?
– Пошёль в сарай, баба, – добавил второй немец и толкнул женщину стволом автомата.
Кощей, испугавшийся за мать, оттолкнул короткий ствол автомата, вскочил, встав между матерью и фашистом, крикнув здоровенному солдату:
– Не трогай мамку!
И тут же отлетел в дальний угол комнаты, сбитый с ног мощной оплеухой.
Очнулся он уже в сарае, куда перенесла его мать. Пахло куриным помётом и сеном, голова болела и двигаться совсем не хотелось. Мать была рядом. Кощей попробовал подняться. Голова кружилась и очень хотелось пить.
– Мам… – позвал он. – Что мы тут делаем?
Мать обернулась на голос, села рядом. Лицо её было серьёзно, а глаза печальны.
– Теперь мы будем жить тут. Это пока… – она отвела взгляд и уже более сурово, как взрослому, сказала: – Наш дом заняли немцы, сынок.
– Гады, – негромко и спокойно произнёс Кощей, закрыв глаза.
Ему не хотелось, чтобы мама видела, как он плачет. Не хотелось показывать слабость, да и расстраивать её тоже не хотелось. Мальчуган был уверен, что мать, увидев его таким, заплачет тоже. А ведь он и так не раз уже был причиной её слёз. Кощей лежал, зажмурив глаза, и думал о своей прошлой жизни. О шалостях, прогулах, о том, как мать устраивала ему трёпку, а потом плакала. И тогда это было вроде как обычное дело. А вот сейчас он изо всех сил старался сделать так, чтобы этого больше не произошло. Этого больше не должно быть. Так он решил.
Только к полудню Кощей вышел на улицу. Село стало иным. На площади, где прежде кипела жизнь, было пусто. В воздухе висел запах машинного топлива и дыма. Возле правления стояли две чёрные немецкие легковые машины и серый грузовик. Немецкие солдаты ходили по Калинкам так, словно всегда были здесь – неспешно, вразвалочку, по-хозяйски заглядывая через заборы, оценивая каждый предмет, каждого человека, попадавшегося им на глаза. А для местных жителей село стало словно чужим. На улице они появлялись редко, двигались так, чтобы не попадаться на глаза солдатам. А если встречались с соседями, то ограничивались лишь кивком головы и спешили разойтись по домам от греха. Немцы не разрешали долго разговаривать на улице.
«Как крысы в амбаре, – думал Кощей, глядя на проходящих мимо солдат в серой форме. – Забрались в бурт и жируют. Но ничего, крысы – они до первого кота смелые».
Так прошло несколько дней. Люди жили в страхе. Почти не общались друг с другом. Днём в Калинках стояла нереальная тишь, а по ночам слышался шум автомобильных двигателей, лай собак и автоматные очереди.
Всё изменилось в одно утро, когда по всей деревне, на каждой улице появились маленькие белые листочки, на которых типографским способом были напечатаны новости с фронта. В этих коротких сводках рассказывалось об успехах Красной армии, о подвигах отдельных бойцов и командиров. Деревенские, позабыв об опасности, собирались возле таких листков, читали, делились мыслями, строили предположения.
Немецкие патрули лишь к обеду начали прогонять народ с улиц, но дело было сделано. Вести с фронта мгновенно разошлись по округе. А по этим вестям люди поняли, что кто-то совсем близко держит связь с Москвой. И это значит, что страна ещё держится и что есть ещё надежда на то, что мы победим.
Даже одноногий директор школы Тимофей Петрович ходил из дома в дом (вроде чаю попить) да и заводил осторожно разговоры про войну, про жизнь в оккупации, про эти сводки с фронта. Кощей смотрел, как ходит по селу неуклюжая фигурка с костылём, такая беспомощная, совершенно чуждая этому жестокому миру войны, и его злоба на директора постепенно проходила.
– Валенок – это самый бесполезный на войне человек, – заключил он и эту мысль произнёс вслух в компании деревенской ребятни.
Засмеялись все. А пуще всех смеялась конопатая Светка.
– Тише ты! – шикнул на неё Кощей. – Немцы услышат, постреляют.
Светка притихла, а Кощей на всякий случай выглянул из-за угла, осматривая соседнюю улицу – не идёт ли патруль.
С того дня таинственные листочки со сводками Совинформбюро стали появляться весьма часто. Немцы их обрывали, но местные всё-таки успевали сорвать один-два. И эти весточки из далёкой Москвы кочевали из дома в дом, принося знания о том, что Красная армия борется с врагом, а значит, страна помнит и об их беде. Помнит и думает о каждом жителе Калинок, сражаясь с фашистскими оккупантами.
Однажды утром в селе появился автомобиль с громкоговорителем. Медленно двигаясь по пустым улицам, на русском языке с немецким акцентом онразносилвестьотом, чтозадостоверную информацию о распространителе листовок с ложными сведениями будет дана награда в рейхсмарках, а в придачу сало и самогон.
В другой раз жителей собрали на центральной площади Калинок перед правлением, которое теперь именовалось комендатурой. Какой-то толстый немецкий офицер через переводчика объяснил, что выдать расклейщика листовок – это значит хорошо зарекомендовать себя в глазах новой власти и германского командования. Обещал за сведения о расклейщике много денег и корову.
– Теперь цена выросла, – усмехнулся Кощей, стоя рядом с матерью в толпе односельчан.
Мать легонько тронула его за плечо и шепнула:
– Тише, сынок. Немцы услышат, беда будет.
На следующий день по всем Калинкам были расклеены листовки, но уже немецкие. Написаны они были на правильном русском языке, а сообщалось в них то же самое, что накануне говорил толстый немец. Привыкшие к бережливости сельчане тут же оборвали новые бумажки на растопку печей. На следующее утро листовки уже были нашими. Кто-то успел расклеить за ночь сводки Совинформбюро. Уже опытное в таких делах местное население бережно уносило маленькие листочки домой, чтобы потом передавать их или зачитывать соседям. Новости эти быстро расходились по Калинкам, а потом уже попадали и в другие деревни. Вопреки новой власти, люди измеряли время от листовок до листовок.
Всё оборвалось в один день. Утро было обычное, тихое. Орали петухи, перелаивались собаки. Если бы не чужая речь и рыканье военных автомобилей, можно было бы подумать, что наступил мир. Жителей собрали на центральной площади около полудня. Снова машина с громкоговорителями двигалась по улицам, снова уже знакомый сельчанам голос с немецким акцентом сообщал, что в течение пятнадцати минут всем крестьянам следует прибыть на центральную площадь перед комендатурой.
