– Пусть сотский даст ей горячих, а Афонька-Коза (так прозвали вестового атамана казака Афоню) пусть ее за ноги подержит. Я ей, охальнице, из спины кровь пущу, чтобы людей не булгачила…

Истощив запас сочных слов в адрес шинкарки, Турков приступил к допросу Кондрашова:

– Значит, административно-ссыльный! Те-екс… Политический?

– Да, господин атаман, политический.

– Ты так отвечаешь, любезный, будто гордишься етим…

– Каждый думает по-своему.

– А ты не торопись. Судился за что?

– Совсем пустяки…

– По пустяшным делам не судят. Чего натворил?

– Малость покуролесили… Забастовки… сами понимаете, обидели народ, пулями встретили…

– Нехорошо говоришь, господин Кондрашов, нехорошо. Там бунтовщики были… Вот видишь сам, до чего дошел, на покойника похож, – укоризненно покачал головой атаман и, повернувшись к писарю, спросил: – По бумаге-то где ему проживать велено?

– В пределах Зарецкого уезда, – посматривая на Важенина, вставил Василий.

– Так точно, в пределах Зарепкого уезда, – машинально подтвердил Важенин.

– Наш уезд большой. Почему ты выбрал именно мою станицу? В самую несусветную глушь забрался… Поехал бы куда-нибудь в Кумак али в Таналык, там и речки и леса, а у нас лес далеко, одна голая степь да курганы с сусликами.

Атаману вовсе не хотелось иметь у себя этого политического ссыльного. Кондрашов отлично понимал мысли станичного и, чтобы успокоить его, сказал:

– А вы не тревожьтесь. Я здесь долго не задержусь. Немножко оправлюсь и дальше поеду, лучшее место искать…

– Ну и с богом! А то, что ето за житье выбрал, да еще хворый… В случае чего, я могу и подводу… У тебя прогон-то казенный али как?

– Был казенный и даже с харчами… Только вот, когда заболел, ямщик забыл вернуть бумагу.

– Ишь подлец какой! Ты, Захар Федорович, устрой ему все, как полагается по закону, – и с богом! Да не забудь, прикажи всыпать етой Агашке…

Успокоенный мирной развязкой и вспомнив о горячем пироге с линями и о молочном телке, которого только вчера зарезал Афонька, Турков грузно поднялся с кресла и отправился ужинать.

– Король! – после ухода атамана проговорил Кондрашов. – Настоящий степной султан, владыко… Ну, спасибо тебе, оренбургский казак Захар Важенин, спасибо. Теперь по-настоящему здравствуй. Вот как пришлось встретиться…

Они шагнули друг другу навстречу и обнялись.

Освещенные солнечным закатом, они долго стояли посреди управления, вспоминая свою первую встречу на полях Маньчжурии.

Вечером в доме Петра Лигостаева собрались Важенин, фельдшер Пономарев, учитель Артамон Шаров и Кондрашов.

Маринка, склонив на плечо гладко причесанную голову, внимательно прислушивалась к разговору.

– А на ком, вы думаете, царская власть держится? На ваших казачьих клинках… Вы ее охраняете…

– Не могу согласиться, – горячо возражал Пономарев. – Среди казачества тоже есть прогрессивные, так сказать, люди…

– Есть, только очень мало. И те больше всего любят играть в демократию, как мальчишки на улице играют в войну. У мальчишек хоть и мордобой случается, а ваши прогрессисты, как только дело доходит до хорошей стачки, – в кусты, а уж ежели с оружием в руках, то и не ищи в них союзников… Они будут возмущаться, что станичники отхлестали нагайками рабочих-забастовщиков или расстрелом петербургской демонстрации, будут ратовать за исправление «исторической несправедливости», как вы, господин Пономарев, наверное, ратуете за казачьи права на землю… А разве смоленский крепостной не гнал Наполеона с русской земли в тысяча восемьсот двенадцатом году? А сколько он получил земли?

– Вы сознательно умаляете заслуги казачества! – вступился Артамон Шаров. Сын крупного уральского солевара, он учился в университете, был исключен за принадлежность к анархическому кружку, после чего отец предложил ему заняться варкой соли, но Артамон отказался и вот уже два года учительствовал в глухой станице, общаясь с ссыльными революционерами и пытаясь внушить им программу свержения царизма вооруженными силами казачества. По этой фантастической программе вся Русь должна быть реорганизована по принципу вольной Запорожской Сечи…

– Кто завоевал Сибирь? – доказывал Шаров. – Ермак с казаками. Кто держит форпосты от азиатских набегов? Казаки – на Урале, в Сибири, на Кавказе, в Крыму… Кто поднимал против власти грандиозные восстания? Опять-таки казаки: Емельян Пугачев, Иван Болотников, Степан Разин… Как можно не учитывать такую реальную воинскую силу?

– Сейчас это самая реакционная сила, господин Шаров. Вы забываете о классовом расслоении казачества. Вспомните, кто предал Степана Разина и Емельяна Пугачева в руки царских палачей? Казачья головка. Им не по пути было с беднейшей частью казачества. Ваша программа – это демагогия, авантюризм. Как только началась в России революция тысяча девятьсот пятого года, царское правительство сняло с фронта казачьи полки и повезло в глубь страны подавлять волнения рабочих и крестьян. Скажи, Важенин, разве это не правда?

– Так было. Это всем известно…

– Вы ищете на теле казачества только черные пятна, – упорствовал Артамон.

– Не на всем казачестве. Одна часть защищает свою сытую, жирную жизнь, не думая о другой. Вот на землях оренбургского казачества открывается много золота… Войсковое управление взимает с приисков поземельный сбор. У вас сотни тысяч плодородной земли лежат нетронутыми, а русский мужик боится износить лишние лапти. Нету в бюджете мужика лишних десяти копеек; лыка надрать негде: лес принадлежит помещикам, здесь – казакам. А вы ведь лаптей никогда не носили. Вот вы, господин Шаров, учительствуете. Скажите, сколько учеников-казачат продолжают получать образование в средних и высших учебных заведениях?

– Немного, – ответил Шаров.

– Да, очень немного. Если не считать редких случаев, когда дети казаков учатся в кадетских корпусах. Но это дети все той же атаманской верхушки. Сколько у вас в станице офицеров, вышедших из среднего казачества?

– Нет ни одного. Единственный на всю станицу офицер – Печенегов. Так он из дворян, – сказал Важенин. – Офицер из простых казаков – это редкость. Может подвиг совершить, получить кресты…

– А почему? – спрашивал Василий. – Почему власти не готовят офицерские кадры из среднего казачества? На это имеются причины политического порядка. Образованный офицер из бедной казачьей семьи – ненадежный защитник царского престола, не пойдет он хлестать нагайкой рабочих и мужиков. Здесь высшее офицерство придерживается принципа классового отбора. Тут им нужны вот такие разбойники – вроде вашего атамана… У него только плеть на языке! Дай ему волю, он половину людей в Сибирь загонит. Он достаточно сыт для этого и глуп, как баран на торжище, не понимает, что его тоже могут пустить на студень. А время-то к тому идет…

– Мы не против образования, – заметил Шаров. – Надо уподобиться вашему барану, чтобы не понимать этого. Ну, а интеллигенцию, которая живет и работает среди казачества, вы тоже относите к реакционной части?

– Слишком ее мало, чтобы о ней говорить. Может быть, вы считаете интеллигенцией горных инспекторов, совладельцев торговых фирм и компаний? Конечно, среди них есть даже люди с высшим образованием, они рекомендуют себя почтеннейшей публике демократами, сторонниками каких-то реформ, а по существу, это самые махровые эксплуататоры. К какой классовой категории их причислить, по-вашему, таких людей?

– Вы, разумеется, читали Ленина. Я вот тоже читал несколько его брошюр. Программа Ленина по аграрному вопросу является односторонней. Казачество никогда не поддержит такой программы…

– Ленин и его партия рассчитывают на поддержку рабочего класса и беднейшего крестьянства, – твердо ответил Василий.

Анна Степановна внесла дымящееся блюдо с пельменями и поставила на стол.

Важенин разлил водку в рюмки. Протыкая вилкой пельмень, усмехаясь, сказал:

– Вот она, сытая жизнь…

– Когда дует суховей, не о пельменях думать приходится, а лишнюю дырку на ремне прокалываешь, чтобы потуже подтянуть, – сказал Петр Николаевич. Ему не понравилась фраза о сытой жизни. У большинства казаков пельмени готовились только на заговение, перед постами, да в особых случаях – для гостей.