– Притащить Данилку!

Два досмотрщика приволокли старика. Горщик опустился перед хозяином на колени.

– Почему на работу не вышел? – грозно спросил Никита.

Старик покорно склонил голову, прошептал запекшимися от жара губами:

– Хворь одолела, хозяин. Из сил выбился, видно, остатние отошли… Ох, смертушка…

– Не притворяйся, старый оборотень! – прикрикнул заводчик. – Ката сюда!

Данилка прошептал:

– Бога побойся, хозяин! Хвор я и немощен… – Глаза старика были печальны, вид – скорбный.

Демидов не отозвался. Заложив руки за спину, он не спеша прошелся перед фрунтом работных.

– Построить улицей, да по вице каждому! – кивнул Никита Селезню.

Ивашка стиснул зубы, однако вместе с горщиками построился в «улицу». Во двор въехала телега, нагруженная доверху лозняком. Рядом с ней шествовал заводский кат – плечистый варнак с дикими глазами. В недавнюю пору привез его Демидов из отцовской вотчины Тагила.

«Пусть привыкают к демидовским обычаям, – рассудил Никита Акинфиевич. – Холоп да беглый только боя и страшится!»

Глядя на ката, молодой горщик весь затрепетал. Рудокоп, сосед по забою, незаметно сжал Ивашке руку, шепнул:

– Ты, парень, не трепещи. Обвыкай! Против силы не супротивься. А будешь идти поперек – ребра поломают! – Он угрюмо поглядел на Ивашку, на его чумазом лице блеснули белки глаз.

– Не буду я бить! – тихо, но решительно отозвался молодой горщик. – Пусть лучше убьют, а псом не буду!

– Ну и убьют. А ты тише!.. – предупредил рудокопщик.

Кат схватил Данилку за шиворот и одним махом сорвал ветхую, рваную рубаху; он легко вскинул старика себе на плечи и подошел к хозяину.

Рудокопам дали по лозе. Селезень, вручая вицу, поучал:

– Бей наотмашь от всей силы! Недобитое сам примешь на свою спину.

– Начинай! – нетерпеливо крикнул Никита и захлопал в ладоши: – Раз-два… раз-два…

Медленно ступая, кат пошел по живой улице. Угрюмо опустив глаза, горщики друг за дружкой наотмашь опускали вицы на костлявую спину старика. Она мгновенно очертилась белыми рубцами; они бухли, наливались кровью.

Старый Данилка незлобиво крикнул товарищам:

– Умираю, братки, не выдержу!..

Никто не отозвался. Безмолвствовал и Грязнов. Только сердце его гулко билось в тишине, словно рвалось на волю. Чем ближе размеренный шаг ката, тем сильнее стучит сердце.

Рядом послышалось сопение, медленный шаг ката оборвался подле Ивашки. Кат злобно глянул горшику в лицо:

– Ну, что не бьешь? Не задерживай!

– Не буду! Пошто над стариком издеваетесь? – истошно закричал парень и бросил вицу под ноги кату.

Полуобнаженный старик с поникшей головой вдруг ожил и простонал:

– Бей, Иванушка! Мне все едино, а тебя жаль…

На лбу у молодого горщика выступил пот. Не помня себя, он рванулся вперед, но тут дюжие приказчики схватили его за руки.

– Пусти, пусти! – кричал Ивашка. – Все равно не дамся!

Демидов подошел к нему и, не повышая голоса, сказал:

– Не даешься, супостат? Петухом запоешь! Двести всыпать!..

Схваченный, зажатый в сильных руках, горщик задыхался от переполнявшей его злобы к хозяину. Он рвался из крепких рук; сильный горщик тянул за собой приказчиков…

Между тем стоны старика становились все глуше и глуше. Когда кат вернулся тем же медленным, степенным шагом обратно по живой улице, Данилка лежал на его спине – неподвижный, молчаливый.

Палач положил тело у ног заводчика.

– Никак не выдюжил! – удивился тот. – Отошел, ишь ты! – покрутил головой Никита и перекрестился: – Прости, Господи, его тяжкое ослушание… А парня проучить хлеще. Я из него вольный дух вышибу…

Ивашку вскинули на спину ката и повязали руки-ноги. Дюжие приказчики придерживали его.

Не от боли, от жгучей обиды зашлось сердце горщика: свои работные хлещут. Он вспомнил былые Данилкины наказы: «Тут, братик, слышь-ко, за каждую противность бьют, – поучал старик. – Ежели доведется тебе, распусти тогда тело. Пусть дряблится, как кисель…»

Провели раз по живой улице – Ивашка помнил все. Второй пошли – вокруг заволоклось туманом. В третий – парень обомлел. Бесчувственного, его бросили на истоптанную землю.

– Водой отлить! – скомандовал Демидов. – Этот еще молод, оберечь надо, для шахты надобен…

Приказчики отлили Ивашку, привели в чувство. Никита пригрозил рудокопщикам:

– Вот куда болезнь влечет! У меня чтобы хвори не было!

Горщик Грязнов после боя на третий день поднялся и по приказу Селезня спустился в шахту. К телесной боли прибавилась и душевная. Узнал рудокопщик: замученного Данилку кат сволок за ноги в перелесок и зарыл без домовины, без креста в землю.

– Ровно пса! – сокрушался Ивашка.

В темные ночи тайком он сладил восьмиконечный крест и водрузил его на могиле друга. Горшик поклонился праху Данилки и затаил еще пуще злобу на хозяина.

Однажды к Ивашке в забои перевели рослого парня.

– Робь, да сторожко! – предупредил его он.

Парень молча бил породу. Ни слов, ни песен у обоих не находилось. Так прошла неделя, горщик стал привыкать к молчаливому парню… И тут стряслась напасть: тюкнул сосед в породу – под кайлом зашумело, оторвалась грузная глыба и осела рядом с горщиком, чуть не придавила его. Обозленный Ивашка поднялся, крепко зажал в руке кайло, подполз к неосторожному рудокопу.

– Ты что ж, удумал захоронить меня тут? – в его голосе кипело раздражение. Он подобрался к рудной осыпи. Из-за нее высунулась лохматая голова, на густо вымазанном землей лице блеснули большие глаза.

– Ахти, грех какой! – тонко выкрикнул парень.

– Эй, берегись, ожгу! – сердито закричал Ивашка и сгреб парня за грудь. Кровь ударила в лицо горщика: «Девка! – ахнул рудокоп и присел на глыбу. – Как же так?» Он во все глаза с изумлением глядел на молодку. Как только он на заметил раньше! Лицо у молодки круглое, волосы светлые, перемазанные рудой, плечи широкие. Крупна и красива девка.

– Да как ты тут появилась? Уж не оборотень ли? – нахмурился горщик.

– Ну что я теперь делать буду? Куда укроюсь? – загорюнилась девка, и по ее щекам покатились крупные слезы.

Ивашка присел рядом с ней, заглянул в ее большие глаза, угадал тревогу. Сердце его отошло. Он положил ей на плечо руку и задушевно сказал:

– Ты, девка, не бойся! Поведай, кто ты? Уж не Фелисата ли?

Рудокоп впился взором в сероглазую и вдруг поверил в сказку: «Уж не про нее ли сказывал старый горщик Данилка?»

– Нет, не Фелисата. Аниска я!

– Так! – тяжко вздохнул горщик, но волнение не покидало его. – Что за горе-беда загнали тебя под землю, в темь кромешную?

– Ох, не спрашивай про мое горюшко! – Девка притихла, утерла слезы. – Известно, бабья доля! Сирота я, а дядья житья не давали, понуждали замуж за старого. Порешила я лучше живой в могилу, чем со слюнявым век вековать!

Как червоточинка, в сердце Ивашки просочилась внезапная ревность.

– Аль дружка заимела? – волнуясь, спросил он.

– Ой, что ты! Никого в целом свете! – с жаром отозвалась она и придвинулась ближе. – Христом молю тебя, не губи меня! Никто тут не догадывается, кто я!

– Не бойсь! – уверенно сказал Ивашка. – В обиду не дам и про все смолчу.

Огонек погас, и они долго сидели во мраке, вспоминая зеленый лес и вольную жизнь.

С этой поры у них началась тайная дружба, работали они в забое вдвоем спорко. Нередко после работы они вылезали нагора и ложились на камни, любуясь лесами, понизью, среди которой прихотливо вилась Кыштымка. От дневного жара камень был еще теплый, и воздух ласкал лицо. За дальними озерами в тайгу погружалось солнце, небо пылало пожаром. Устремив взор в безбрежную даль, они жадно дышали и не могли надышаться живительным запахом полевых трав и цветов. Никто не мог бы и помыслить, как жарко бились их сердца. По-иному теперь смотрела в прорубь окна темно-синяя ночь. Знакомая яркая звездочка в обычный час проплывала мимо, струилась голубым светом, проникала до самого дна человеческой души. И лес стал иным, дышал ароматом в окно.