Он стоял выше здешних обычаев и законов. В Свободном государстве Освободитель нуждался в нем, чтобы удерживать себя на грани жизни и смерти с помощью инсулина. В Нью-Америке он имел не менее могущественных пациентов. Даже среди Ангелов Господа сам Пророк безоговорочно принимал диктат Доктора.

Но Маккиннона это не успокоило. Какой-нибудь дремучий идиот, думал он, мог запросто причинить девочке зло, не зная об ее статусе. Но ему не предоставилось шанса высказать свою тревогу – она внезапно завела мотор, и Дейву пришлось отпрыгнуть в сторону. Когда он пришел в себя, Персефона уже пропала из виду. Догонять ее было не на чем.

Не прошло и четырех часов, как Персефона вернулась. Примерно этого он и ожидал. Если уж такой ловкач, как Линялый, не смог добраться до Врат ночью, то очень сомнительно, чтобы это удалось юной девице днем.

Первым делом он почувствовал простое облегчение, затем – нетерпение, уж очень о многом ему хотелось с ней поговорить. Пока Персефона отсутствовала, он все снова и снова прокручивал в памяти их недавний разговор. Дейв был абсолютно уверен, что Персефону ждет неудача, но сейчас ему больше всего хотелось перед ней оправдаться; поэтому для себя Дейв решил: что бы ни было, а он ей поможет, раз дело кажется ей настолько важным, – он сам доставит предупреждение наружу!

А может, она попросит его об этом сама? Такое казалось вполне вероятным. Ко времени ее возвращения Дейв уже убедил себя, что она попросит его обязательно. Он согласится – со спокойным достоинством – и пойдет и, может быть, будет ранен или даже убит, но, несомненно, окажется героем, даже если потерпит неудачу.

В воображении он представлял себя смесью из Сидни Картона, Белого Рыцаря и того человека, который отнес послание к Гарсии. Плюс чуточку д’Артаньяном.

Но она ни о чем не стала его просить. Она даже не дала ему возможности заговорить.

К ужину Персефона не вышла. После ужина она заперлась с Доктором у него в кабинете. Оттуда она прямиком отправилась в свою комнату. В конце концов Дейв решил, что дальше ждать смысла нет и с тем же успехом он и сам может отправляться спать.

Завалиться в постель, уснуть, а утром попробовать все сначала… Нет! Не так это просто! Враждебно глядели на него стены. Та часть мозга, которая всегда выступала против, явно решила не дать ему сегодня заснуть. «Болван! Не нужна ей твоя помощь! Зачем она ей? Если уж Линялый не смог, ты-то что можешь сделать? Да он лучше тебя в сто раз! Ты для нее всего лишь один из множества психов, от которых каждый день проходу нет в этом доме.

Нет, никакой я не псих! То, что я не пожелал подчиниться диктату большинства, еще не делает меня психом. Или делает? Если все остальные в этих местах „с приветом“, то чем ты от них отличаешься? Хотя нет, не все… Вот Доктор, Матушка Джонсон… Они же здесь не поэтому. Их не приговаривали. А Персефона родилась тут.

А Мэйги? Этот уж точно умный – или так только кажется?» Дейв друг обнаружил, что мысль о несомненной психической устойчивости Мэйги вызывает в нем неприязнь. «Как он смеет отличаться от нас?

От нас? Значит, я не отличаю себя от прочих обитателей Ковентри? Ладно, ладно, признайся, идиот, ты ведь такой, как они. Тебя вышибли… Приличные люди не захотели иметь с тобой дела, а ты слишком упрям, чтобы признать себя нуждающимся в лечении».

Мысль о лечении бросила его в дрожь и снова заставила вспомнить отца. К чему бы это? Он припомнил, как Доктор говорил ему несколько дней назад: «Что тебе надо, сынок, так это поглядеть в глаза своему папаше и послать его в задницу. Очень жаль, что детям не всегда удается послать туда своих пап и мам».

Он зажег свет и попробовал читать. Без толку. И почему это Персефона так тревожится за судьбу тех, что живут снаружи? Она их не знает, у нее там нет друзей. Уж если он не чувствует себя ничем им обязанным, то ей-то какое может быть до них дело? «Погоди, разве у тебя нет перед ними обязательств? А сколько лет ты жил легкой и сладкой жизнью? И все, что они за это просили, – вести себя хорошо. Если уж говорить честно, где бы ты, Дейв Маккиннон, сейчас был, если бы Доктор задумался и спросил себя: а обязан он тебе чем-нибудь или нет?»

Маккиннон все еще пережевывал горькую жвачку самоанализа, когда первый холодный и бесцветный утренний луч вполз в комнату. Дейв встал, накинул халат и через холл прошлепал в комнату Мэйги. Дверь была открыта. Он просунул голову внутрь и шепнул:

– Линялый, ты спишь?

– Входи, малыш, – так же тихо ответил Мэйги. – Что у тебя? Не спится?

– Нет.

– Мне тоже. Понесем наше знамя вместе…

– Линялый, я хочу сматываться. Пойду за Барьер.

– Э-э-э… Когда?

– Прямо сейчас.

– Рискованное дело, малыш. Обожди несколько дней, я постараюсь пойти с тобой.

– Нет, я не могу ждать, когда ты поправишься. Я должен предупредить Соединенные Штаты.

Глаза Мэйги широко раскрылись, но голос нисколько не изменился:

– Похоже, этой малолетней пройдохе удалось втемяшить в тебя кое-какие из своих убеждений?

– Нет. Не совсем. Я делаю это ради самого себя. Мне это необходимо. Слушай, Линялый, что ты знаешь об этом оружии? У них действительно есть что-то, чем можно угрожать Штатам?

– Боюсь, да, – ответил Мэйги, – я знаю об этом очень мало, но вроде бы бластеры по сравнению с ним – просто ерунда. Дальность у него куда больше. Не знаю, что они собираются делать с Барьером, но сам видел – еще до того, как меня замели, – что они тянут к нему линии электропередач. Послушай, если тебе действительно удастся выбраться отсюда, найди там одного парня, он может пригодиться. Обязательно его разыщи. – Мэйги что-то нацарапал на клочке бумаги, сложил его и отдал Дейву. Тот не глядя сунул листок в карман.

– Линялый, – спросил Дейв, – как охраняются Врата?

– Через Врата не пройдешь, это точно. Вот что тебе надо сделать… – Мэйги оторвал еще один листок и начал на нем что-то чертить, одновременно давая пояснения.

Перед тем как уйти, Дейв крепко пожал Мэйги руку:

– Попрощайся тут за меня, ладно? И поблагодари Доктора. Мне лучше уйти, пока они еще спят.

– Конечно, малыш, – ответил Мэйги.

Маккиннон, скорчившись, сидел за кустом и осторожно следил за группой Ангелов, входивших в свою суровую и, честно говоря, довольно безобразную церковь. Он сидел и дрожал от боязни, что его обнаружат, и от холодного утреннего ветра. Однако нужда пересилила чувство страха. У этих фанатиков была пища, он должен был ее получить.

Первые два дня после ухода из дома Доктора прошли сравнительно легко. Правда, он успел простудиться, ночуя на холодной земле. Простуда засела в бронхах и здорово мешала идти. Но сейчас это не имело значения, надо было только держаться, чтобы не выдать себя, закашлявшись или чихнув, пока верующие не скроются в храме. Он смотрел, как они проходят – суровые мужчины, женщины в юбках, подметающие подолами дорогу, с лицами, изрезанными морщинами и наполовину скрытыми платками, заморенные работой и многочисленными детьми. Свет давно исчез из их лиц. Даже ребятишки смотрели угрюмо.

Последний из прихожан скрылся за воротами храма, один пономарь продолжал заниматься во дворе какими-то своими непонятными делами. Прошло еще несколько минут, показавшихся Маккиннону бесконечными, – все это время ему приходилось прижимать пальцем верхнюю губу, чтобы удержаться от чиха, пока пономарь наконец не вошел в мрачное здание и не закрыл за собой дверь.

Тогда Маккиннон выбрался из своего убежища и помчался к дому, который наметил заранее. Дом стоял на краю расчистки и от церкви был дальше других.

Собака поначалу вела себя настороженно, но он ее успокоил. Дом был заперт, однако задняя дверь легко ему поддалась. У него голова закружилась, когда он увидел пищу – черствый хлеб и твердое пресное масло, приготовленное из козьего молока.

Из-за неверного шага, сделанного два дня назад, ему пришлось выкупаться в холодном горном ручье. Ничего страшного в этом не было, но вскоре Дейв обнаружил, что все питательные таблетки размокли и превратились в месиво. Он, конечно, питался ими весь день, но к вечеру они заплесневели, и таблетки пришлось выбросить.