Методы их, однако, отличались от тех, что использовали земные селекционеры. Объяснить суть этих методов им, однако, никак не удавалось – они попросту заявляли, что «придумывают» растению нужную форму и разновидность. Что бы они под этим ни понимали, не возникало никаких сомнений, что они в состоянии взять саженец любого растения и, даже к нему не прикасаясь и вообще никаким видимым образом на него не воздействуя, заставить его расцвести и созреть в течение нескольких часов, причем с новыми чертами, отсутствовавшими у его предшественников… после чего оно нормальным образом размножалось.
Коротышки, однако, отличались от землян не только своими научными достижениями. Главное различие состояло в другом.
Они не были индивидуумами.
Никто из туземцев не являлся носителем отдельной личности. Их индивидуальности содержались в нескольких телах одновременно, образуя нечто вроде коллективной «души». Основной единицей их общества являлась объединенная телепатической связью группа – число тел и мозгов, содержавших в себе одного индивидуума, составляло не менее тридцати и могло доходить до девяноста с лишним.
Лишь узнав об этом, колонисты начали понимать многое из того, что настолько озадачивало их в коротышках. Имелось немало оснований полагать, что не в меньшей степени озадачивали коротышек и сами земляне, – туземцы вполне могли считать, что образ жизни других должен быть аналогичен их собственному. Когда по прошествии периода взаимного непонимания обе стороны наконец осознали правду друг о друге, это, похоже, повергло коротышек в ужас. Они покинули окрестности поселения семьян и несколько дней держались поодаль.
Наконец в лагере появился посланник, который разыскал Барстоу.
«…просим простить нас за то, что сторонились вас… мы поспешно приняли ваше несчастье за врожденный дефект… мы хотим вам помочь… предлагаем обучить вас, чтобы вы могли стать такими же, как мы…»
Барстоу не сразу нашелся, что ответить на столь щедрую попытку примирения.
– Благодарим вас за ваше желание нам помочь, – наконец сказал он, – но то, что вы называете нашим несчастьем, похоже, является необходимой составляющей нашей жизни. Ваши обычаи отличаются от наших. Вряд ли мы сумеем их понять.
В ответ последовала полная тревоги мысль:
«…мы помогли многим созданиям небесным и земным прекратить раздоры… но, если вы не хотите нашей помощи, мы не станем ее вам навязывать…»
Посланник ушел, оставив Заккера Барстоу в глубокой задумчивости. Возможно, подумал Заккер, он поторопился с ответом, не посоветовавшись со старейшинами. Вряд ли стоило пренебрегать таким даром, как телепатия; что, если коротышки смогли бы обучить их телепатии, не лишив при этом человеческой индивидуальности? Но то, что было ему известно о телепатах из числа семьян, не внушало надежды – никто из них не отличался душевным здоровьем, а многие попросту были умственно отсталыми. Так что, решил он, стоит обсудить этот вопрос позже, а пока особо не торопиться.
Собственно, все поселение никуда особо не торопилось – делать все равно было почти нечего, и спешка требовалась редко. В небе светило теплое солнце, каждый день мало отличался от последующего, а тот – от того, что следовал за ним. Семьяне, в силу своей наследственности привыкшие заглядывать в будущее, теперь начали заглядывать в вечность. Время больше не имело значения. Даже исследования в области долголетия, продолжавшиеся на протяжении всей их сознательной жизни, зачахли. Гордон Харди отложил в долгий ящик свои эксперименты, занявшись намного более плодотворным изучением того, что было известно коротышкам о природе жизни. Ему приходилось проводить долгие часы за усвоением новых знаний, и он даже сам не осознавал, что все больше времени тратит на размышления, а не на активную работу.
Но то, что он узнал в числе прочего, дало ему совершенно новую пищу для раздумий. Коротышки в некотором смысле победили смерть.
Поскольку каждая из их личностей распределялась между многими телами, смерть одного тела не влекла за собой смерть индивидуума. Все воспоминания данного тела оставались нетронутыми, и связанная с ним индивидуальность никуда не девалась, а физическую потерю можно было возместить, позволив кому-то из юных туземцев «жениться» на группе. Но групповая личность, подобная тем, которые общались с землянами, не могла умереть, разве что вследствие гибели всех тел, в которых она обитала. Они просто продолжали жить – фактически вечно.
Их дети до «женитьбы» или приема в группу, похоже, практически не обладали собственной личностью, и их мыслительные процессы носили лишь рудиментарный или, возможно, инстинктивный характер. Старшие ожидали от них разумного поведения не в большей степени, чем человек – от плода в утробе. Любую группу-личность всегда сопровождало множество подобных «несмышленышей», о которых заботились, словно о любимых домашних животных или беспомощных младенцах, хотя зачастую они внешне выглядели для землян столь же взрослыми, как и старшие.
Райская жизнь утомила Лазаруса быстрее, чем большинство его собратьев.
– Вечно такая благодать продолжаться не может, – сказал он лежавшему рядом с ним на мягкой траве Либби.
– Что тебя тревожит, Лазарус?
– Ничего особенного. – Лазарус поставил нож острием на правый локоть и крутанул его другой рукой, глядя, как острие вонзается в землю. – Просто мне все это напоминает зоопарк с хорошими хозяевами. И будущее у нас такое же, как у зверей из зоопарка, – пренебрежительно буркнул он. – Прямо как в Нетландии[39].
– Но что конкретно тебя беспокоит?
– Ничего. Именно это меня и беспокоит. Господи, Энди, неужели ты сам не замечаешь ничего подозрительного в этой идиллии?
– Думаю, во мне говорит моя кровь горного деревенского жителя, – застенчиво улыбнулся Либби. – «Если дождь не каплет, то и крыша не течет, а если дождь, то все равно ее никак не починишь», – процитировал он. – Мне лично кажется, тут не так уж и плохо. Что тебя гложет?
– Ну, в общем… – Взгляд голубых глаз Лазаруса уставился куда-то в пространство, и он помолчал, продолжая лениво играть с ножом. – Давным-давно, когда я еще был молодым, меня выбросило на берег в Южных морях…
– На Гавайи?
– Нет, южнее. Будь я проклят, если знаю, как теперь называются те острова. Мне тогда тяжко пришлось, даже секстант продал – а вскоре вполне мог сойти и за туземца. Собственно, я и жил как туземец. Меня это вполне устраивало, но однажды я случайно взглянул на себя в зеркало. – Лазарус порывисто вздохнул. – И я сбежал оттуда сломя голову, нанявшись на корабль с грузом сыромятной кожи, – надеюсь, понимаешь, в каком страхе и отчаянии я тогда пребывал! – (Либби промолчал.) – А ты сам на что тратишь время, Либ? – не унимался Лазарус.
– Я? Как обычно. Размышляю о математике. Пытаюсь придумать какой-нибудь хитрый космический движитель вроде того, что доставил нас сюда.
– И как, получается? – внезапно насторожился Лазарус.
– Пока нет. Дай только время… Или просто смотрю, как сливаются в небе облака. Везде, стоит только посмотреть, есть интересные математические взаимоотношения. В ряби на воде, в форме бюстов… изящные функции пятого порядка.
– Гм? В смысле – четвертого?
– Пятого. Ты упустил из виду временную переменную. Мне нравятся уравнения пятого порядка, – мечтательно проговорил Либби. – В строении рыб их тоже можно найти.
– Грррм! – Лазарус внезапно встал. – Может, тебя это и вполне устраивает, но уж точно не по мне.
– Куда ты?
– Пойду прогуляюсь.
Лазарус направился на север. Он шел весь остаток дня; ночью, как обычно, спал на траве, а на рассвете вновь двинулся в путь, все так же на север. День сменился следующим, потом еще одним. Идти было легко, словно на прогулке в парке… по мнению Лазаруса, даже чересчур. Он готов был отдать что угодно и свой нож в придачу, лишь бы увидеть вулкан или по-настоящему достойный водопад.
