Дядьки тогда кормить начали и били не так часто, а потом опять пристали с проповедями, окаянные. Но я уши закрывала, кричала, чтобы ни звук из уст поганющих не услыхать. И тогда опять бить начали, по голове, по губам. В кровь губы разбили, а носом я ещё три дня дышать не могла потом.

А я ждала, молилась Ирису, владыке тепла и искр. Молилась Храдхиру, хранителю северных ветров, Ипостаси Огня, отцу справедливости, Равину молилась. Всем молилась, а никто не пришёл… Но я продолжала подонкам ентим противиться. За маменьку, за папеньку… Не прощу, не забуду!

И вот, сидела я уже в Цитадели не знамо сколько. В капище хоть с потолка решётка лучи Кустоса пропускала, а в ентом месте поганом всегда тучи тёмные висели, не посчитать ни дней, ни ночей в неволе проведённых. Думала, опять дядьки чёрные мутузить меня будут, но нет — сказали, чтобы за ними шла. Я уж подумала конец мучениям моим, отдадут собакам на растерзание за то, что противлюсь ихним проповедям. Осталось чуть-чуть потерпеть и увижу маменьку с папенькой.

Я правда больше не могу ждать, дедушка… А жив ли ты? Быть может и тебя, гады, сгубили? Да только, что сделаю я им? Они все маги, адепты, воины, убивцы и губители, чёрт бы их побрал!

Но привели меня, неожиданно, не на плаху, а в зал огромадный. И сидел в зале том дядька — всем дядькам дядька. Лица не видела евонного, только волосы седые из-под капюшона тёмного, но голос молодой был, как у папеньки, только злой более. Да и руки не стариковские, как у дедушки были. Крепкие, сильные.

Сказал ентот главный, чтобы воды мне дали нормальной, да накормили. И я поела, ибо чувствовала, что коли хотел он мне навредить, так уже давно навредил бы. Сил в нём всяко больше, нежь у дедушки было.

Пока ела, он смотрел. А может и не смотрел, кто его знал, глаз я не видела под капюшоном. Как закончила, так и заговорил дядька. Я уж опять хотела уши закрыть, но не смогла… руки к бёдрам прижались, будто привязали и голова замерла, прямо на него уставившись. Он спрашивал кто я, про семью, гад, которую сам же погубить приказ и отдал. Спрашивал, почему не хочу я слушать старшим послушников, да примкнуть к ихней «церкве», так называемой.

Тут и понесло Остапа: всё ему высказала. Что где это видано, чтобы дитя повадилось с теми, кто его сиротой сделал?! Сказала, что ни за что к их вере поганой не примкну, пусть хоть колесует, хоть на кол посадит. А нет, так голодом себя заморю, наконец. Устала я от такого существования, устала. Ежели даже спасёт кто — куда идти мне? Маленькая девочка, без семьи, без приданного, грамоте не обученная, места не знающая. Да легче прям так во чисто поле стать и крикнуть: «Люди добрые, возьмите в полон меня! Послушная, работаю за еду!»

Дядька молодой всё слушал, не перебивал. И хватку свою колдовскую отпустил, давая мне возможность руками и ногами махать, да от злости прыгать. А как дослушал, вновь спросил. Мол, под каким Богом хожу я?

Да что же ты, гад, не видишь? Я под всеми богами! Всех уважаю, всем молюсь! Чтоб речка не пересыхала, чтоб поля плоды несли, чтоб скотина не вмирала. А что ихний Бог ентот Аммаст или как его там?

А дядька и молвил, что по воле Тёмного Бога евонного деревню мою и сожгли, супостаты! Да что же это за Бог такой, что людей вбивать приказывает?! И главный ответил, что Аммаст над всеми богами Бог. Ну дурак!

Вдруг он сказал: «Смотри, мой Бог мне помог выполнить поручение во славу его. А где твои боги, коим ты молишься, Рене? Отчего не спасут тебя?» Мне-то почём знать отчего? Богам всяко лучше знать. Каюсь, грешна была. Бывало, засижусь с подружками на речке допоздна, а дома потом маменька за сердце хватается, слёзы льёт. Или вот, был случай, пошла на рынок за молоком, а вернулась с пряником. Папенька меня тогда впервые в жизни выпорол, а я всю ночь ещё молила Равина о прощении.

«Аммаст всегда нам помогает, девочка, — молвил главный. — Куда бы ни шёл, всегда за спиной у меня. И на войне, и в быту. Ибо несёт он избавление миру от мук и страданий грешного бытия.»

«Чем докажешь, губитель?» — вырвалось у меня из груди.

«А давай поглядим, чей Бог сильнее!» — бросил он мне вызов.

И по мановению руки евонной, привели в зал ребят, видать, новеньких, кого как и меня в полон увезли. А следом, вошли два рыцаря тёмных и на цепях шёл за ними огр свирепый. Большой, жёлтый, из пасти смердит, как из навозной кучи.

«Молись! Молись, чтобы спасли их твои боги! А потом, я помолюсь своему.»

Упали цепи на пол, а вместе с ними и я — на колени. Огр бросился на разбегающихся ребят. Не успела я начать читать, как двоих перемололо между зубов чудовища. Одного за другим он сожрал их всех, а я продолжала молиться, понимая, что спасения не будет. Слёзы обжигали щёки, руки окоченели от застывшей в жилах крови.

Огр уже подошёл ко мне, как главный произнёс: «Аммаст всегда знает, что мне нужно!» — и на моих глазах чудище лопнуло, словно шарик из жалудка окуня, которые мы надували по праздникам. В лицо ударила горячая кровь огра, а дядька уже стоял на одном колене напротив меня.

«Теперь-то ты узрела, чей Бог на самом деле заботится о своих рабах?» — спросил он.

И я кивнула, не в силах сопротивляться речам, хоть и понимала, что это конец.

«Как думаешь, будь твоим богам не плевать на тебя, допустили ли бы они сожжение твоей деревни? Неужто ты думаешь, что я виноват в смерти твоих родных? Не-е-ет. Это твои боги создали огонь, мечи и стрелы. А что же Аммаст? Он несёт тьму, то есть вечную ночь. Но разве ночь это плохо? Ночью ты спишь, отдыхаешь душой и телом, видишь прекрасные сны, в которых твои родители всё ещё живы. И это то, к чему стремиться наша Церковь. Если этот проклятый мир с его лжебогами исчезнет, такие дети как ты, перестанут появляться. Не будет войны, смертоубийств и пыток. Карцер погрузится в вечный сон, где каждый обретёт собственное счастье. Ты ведь хочешь этого?»

Хочу…

* * *

Проснувшись и приняв трапезу, Рене приняла ванну. Расчесав вороные волосы, Магистр надела доспехи, длинные рукавицы до локтя, чёрные чулки и ботфорты. Повесив на спину верную косу, девушка покинула келью.

По пути во внутренний двор Цитадели, куда должны были привести новичков, Рене услышала разговор двух других Магистров. Обсуждали, как раз-таки, её провал и девушка решила притаиться за колонной.

— Представить не могу, чтобы кто-то другой после такого, если не расстался бы с головой, то сохранил сан Магистра! — воскликнул Магистр Сорос, Чёрный Язык.

— Ничего не удивительного, она ведь единственная баба в Церкви, перед Патриархом ноги раздвигает, вот тебе и карьерный рост, — ответил Геррот, Посох Смерти.

— Я всё, конечно, понимаю, но три тысячи рыцарей положить за девять лет! Да это же целое войско! — взялся за голову Сорос.

— А теперь свыше ещё и приказ взять его живым. Они там уже определятся? То живым, то неживым! Нас созвали… Я ещё тогда, когда сосуд сбежал, предлагал развернуть полномасштабные поиски. Но нет же, у нас тут масло в лампадках менять не кому! Вот тебе и масло, раздери его псы! — поддержал товарища Геррот.

— Приветствую, господа Магистры, — вынырнув из-за колонны, поздоровалась Рене, словно ничего и не слышала.

— Приветствую, Песнь Бездны, — разом ответили мужчины, но в их тоне не было и капли терпимости.

— Шлюха… — фыркнул вслед Чёрный Язык, когда девушка скрылась за поворотом.

На плацу Рене встретила ещё одного Магистра. Одноглазый мужчина с седыми висками, верхом на Глиняном Келпи — лошади с лягушачьей кожей, глазами и языком, — вёл за собой связанных кандалами детей от восьми до десяти лет.

— Здравствуй, Гарибальди. Пополнение?