— Работой доволен?
— Нет. Я ее не люблю. Просто так, ради заработка. Ведь надо же жить!
— У тебя есть жена, дети?
— Я один.
И вдруг горький, черный вопрос сам выпрыгивает из меня, вопреки моей воле:
— Послушай… Для чего же тогда ты… живешь?!
Он спокойно подумал. Ответил спокойно:
— А я и сам не знаю, для чего я живу. — И долго глядит на метель за окном. — Когда к нам в депо приходят вагонетки с углем, я взбираюсь наверх, в вагонетку, и иду по самому краю, по узкому бортику, и жду, когда паровоз дернет…
Ну что ж… Это очень логично. Это нужно было предвидеть.
Я знаю твои суровые законы, великая, милая Жизнь!
Тот, кто цепляется за тебя, единственную, драгоценную, — любой ценой — кто готов совершить самый грязный проступок во имя спасения своей собственной шкуры, тот потом будет ставить тебя ни в грош и считать проклятием и обузой!
В самом деле, например, могла бы я жить без права смотреть людям прямо в глаза?!
Но однако же паровоз не дернул…
Он, наверное, тоже кое-что понимает, тот гуманный северный паровоз из заснеженного северного депо! Он не дернет, пока человек идет по самому краю угольной вагонетки. Потому что есть повидавшие смертный ужас глаза. Есть жестокая память. И есть складки у губ, которые уже не разгладишь ничем. И есть скорбные брови.
И хотя человек расплатился за все, по всем существующим ныне законам, он все еще платит и платит… Теперь уже платит сам, сверх назначенной командиром и товарищами меры. Потому что он помнит их, пощадивших его перед строем и ушедших на смерть. Пожалевших его оробевшую молодость…
Он все платит и платит… И будет платить, потому что товарищи, пощадившие его перед строем, все остались лежать там, в разбитых окопах под Наро-Фоминском, «в декабре в той стране…»
В «той» стране — на войне.
На пушистых белых снегах, под Москвой, в сорок первом году.
Фотография
Август сорок третьего года на Смоленщине, под Спас-Деменском. В жарком, выцветшем небе то и дело захлестываются жестяные короткие петли воздушных боев: колючие, искристые следы огненных трасс, свист, и грохот, и черные клубящиеся траектории падающих самолетов.
Внизу, по извилистой пойме реки, по разъезженным торфянистым дорогам то черная, а то бурая пыль такими же, как и в небе, растянутыми клубками. Это движутся танки, бронетранспортеры, машины и тягачи, выволакивающие с позиций тяжелые тупорылые гаубицы.
Бой чуть-чуть отодвинулся от высоток, распаханных минами, и скатился левее, за гущу прибрежных деревьев. Но земля еще вся трепещет от взрывов и грохота, лязга гусениц, завывания моторов. Она вся в чернеющих гнилью и торфом развороченных ранах: это осыпью падали бомбы вдоль пробитой войсками по лугу дороги. Вот и жертвы бомбежки: чей-то труп, нет, не труп, это что-то совсем не похожее на человека. Ни шеи, ни головы, ни ног, ни рук — одно только туловище, аккуратно обрубленное близким разрывом. Чуть подальше от этого обескровленного обрубка — совсем еще юный белобрысый солдатик. Он лежит как-то боком, будто уснул, обняв вещмешок, Я его обхожу осторожно…
Я иду по высотке. Здесь пахнет тошнотной вонью взрывчатки, ветер гонит какие-то комья бумаг, обрывки газет. Здесь убитых так много, что я их не обхожу, а просто через них переступаю.
В большой темной ямине — пушка-гаубица, вокруг нее копошатся солдаты. Наверное, выезжают на новые огневые.
И вдруг голос, знакомый, веселый:
— Ба! Кого я вижу?! Вот так встреча!
Мой земляк, командир батареи из 4-й гвардейской.
Он в выцветшей дожелта гимнастерке с расстегнутым воротом, без пилотки. Пилотка засунута в карман и торчит оттуда засаленным уголком с вишневого цвета надколотой звездочкой. Русый чуб летает по ветру, обметая глаза с густыми ресницами, чуть загнутыми кончиками вверх. Лицо широкое, загорелое, расплывшееся в улыбке.
— Ты как сюда, в эту кашу?
— Вот ищу, догоняю дивизию… Горячего похлебать. А ты?
— Я? — Он весело оглянулся. — Меняю позицию… Тоже едем туда… — Он показывает куда-то в сторону Ельни, над которой весь день нынче в небе виснет грохочущее, гремящее пулеметными очередями, блистающее колесо.
Мы идем с ним по гребню высотки. Ветер дымен, горяч и уже пахнет тленом. Мой земляк останавливается над мертвецом, лежащим на глинистом бруствере обвалившегося окопа.
— Смотри, какой парень! Богатырь…
Убитый лежит широко и вольготно, раскинув в стороны руки. Мухи бродят в глазницах. Карманы гимнастерки уже вывернуты наизнанку, и тут же, в траве, валяются вынутые из них письма, девичья фотография.
Мой земляк наклоняется, поднимает письмо:
— Из Москвы. От Черновой Наташи.
Он смотрит на фотографию, лежащую на земле, берет ее в руки. Живая, поддразнивающая улыбка, глаза темные, яркие, губы четко очерчены, но, видать, без помады. Легкомысленный завиток отлетел от виска — вся задор и порыв. На обороте полудетским почерком: «На долгую память…»
— Хм! — Мой друг глядит на фотографию как-то слишком уж пристально. Лицо его вдруг сухо собралось, глаза чуть прищурились. Он медленно отводит взгляд от квадратика глянцевитой бумаги и теперь смотрит куда-то вперед, вдоль осыпи бомб и снарядных воронок. — М-да-а-а… На долгую память!..
Проходит томительное мгновение.
— М-да-а-а, — опять повторяет товарищ растерянно, удивленно. — Дела!
Мы о чем-то с ним говорим, и он отвечает мне. А сам все поглядывает на конверт, на маленькую фотографию. И вдруг кладет их к себе в карман.
— Напишу. Сегодня же ей напишу, расскажу, как нашел ее фотографию.
С той встречи прошло много лет.
Как сама написала когда-то в стихах: «Отошла от нас война, зажила сквозная…»
Наверно, давно зарыты траншеи, изрезавшие поля и луга под Спас-Деменском, Ельней, Смоленском. Давно в перегное истлели кости убитых; и старых, и молодых. И только случайно пахарь весной наклонится и поднимет осколок железа, весь рваный, зазубренный, в желтой плесени, в ржавчине, и отбросит подальше, чтобы лемех не затупился. Тот самый осколок, каким и меня могло убить, а вот — не убило…
Я иду по Арбату, и вдруг опять тот же голос, веселый, знакомый:
— Ба! Кого я вижу?! Вот так встреча!..
Мой земляк, батареец.
В бельгийской нейлоновой куртке с синим вязаным воротником, в нейлоновой белой рубашке с модным галстуком, в тупоносых ботинках — располнел, постарел, глаза выцвели, посветлели, русый чуб превратился в плоско лежащие справа налево, гладко причесанные волоски. Но — весел, здоров. В руках — свертки, покупки.
— Ты разве в Москве живешь? — Он изумлен.
— В Москве. А ты?
— С сорок пятого года.
— Вот не знала!
Да разве узнаешь, кто находится рядом с тобой в этом шумном, огромном, разросшемся городе! Может быть, те самые люди, которых я разыскиваю почти четверть века, о которых с благодарностью вспоминаю — защитившие от пули или бомбы, накормившие, обогревшие в лютый мороз, разделившие со мной радость и горе, — тоже где-нибудь сейчас рядом, живут по соседству и гуляют по тем же самым улицам, по которым хожу и я. Да разве узнаешь?!
Он идет со мной по Арбату, мой старый товарищ, хороший солдат, говорит:
— А я тут живу, в переулке. Рукой подать. Зайдем, познакомлю с Наташей…
— С какой Наташей?
— Жена моя — ты не знаешь? — Чернова Наташа…
И я останавливаюсь, припоминая.
— Так ты ей тогда написал?
— Написал. А потом через месяц — бац! — ранение, меня в госпиталь, прямо в Лефортово. Написал и об этом. И она меня, раненого, навестила… Потом выписался из госпиталя, заходил к ней проститься…
Все это он говорит, поддерживая меня под локоток и ловко и незаметно направляя мой путь: поворот, еще один поворот, старинный подъезд с черной дверью — вся в стеклышках, — истертая лестница.
