— Тебя не спросили! — отозвался все тот же молодой пьяный голос.
А второй человек виновато вздохнул:
— Ничего, мать, иди! Мы нечаянно с ним… столкнулись. Одни-то скорей без тебя разберемся… — Он дышал тяжело, запаленно, все постукивал валенком о валенок. Наморозившись на ветру, ледяные полы овчинного полушубка, цепляясь за что-то, издавали сухой металлический звук.
— Трофимушка… Да чего же в сенях-то, здесь ведь холодно, вьюжно…
— А нечего ему делать в избе! — сказал младший, а старший опять попросил:
— Ладно, мать, без свидетелев… Так сподручней, иди!
Елена Кузьминична, всхлипывая, ушла в избу.
Эти двое остались в сенях. Наверно, стояли друг против друга, притихнув. Лиде не было видно, она затаилась, чтобы и дыхания ее никто не услышал, слабо дрогла под лоскутным, изношенным одеялом — в избе-то с мороза отогреть руки-ноги еще не успела.
— Ну, чего тебе? Что пришел? — спросил младший, трезвея.
— Не к тебе пришел. К матери, повидаться.
Николай глухо выругался.
— Небось жрать в лесу нечего, вот и приперся.
— Ну и это, конечно. Хлеба, сальца, махорочки взять. От еды и тепла совершенно отвыкли…
— А кто ж тебе виноват? Сиди дома…
— Кто-кто! Не знаешь, что ль? Немцы…
— А чего тебе немцы сделали, что ты бегаешь от них, ровно заяц? Небось пальцем не тронут.
Тот, старший, Трофим, наверное, был жестоко простужен, он закашлялся бьющим в уши надсадным, сухим кашлем. Отдышавшись, сказал немного скрипуче:
— Полно шутки шутить, Николай! Ты с луны, что ль, свалился? Мало ль наших убили?
— Убивают одних коммунистов, а тебе-то чего?
— Что ты брешешь, сопляк! — рассердился пришедший. — А Подгузов старик? А Аксютка Полунина? А мальчонка на Яблонном? Они что, коммунисты? Да если и коммунисты, что же им теперь погибать на родной-то земле?
— Надо было новым властям подчиняться, а не выпендриваться. Хоть тот же Подгузов. А то ишь… все за Красную Армию да за Советы…
— А ты против Советов? Ох, смотри, Николай, ошибешься… Пожалеешь, да будет поздно, — сказал тихо Трофим. — Как погоним фашистов, тебе вместе с ними каюк.
— Не погоните… — усмехнулся презрительно младший. — Кишка тонка, чтобы гнать. Так, померзнете, поголодаете — и придете с повинной. Ишь какие погонычи! Тоже мне… Ваша власть до весны. А весной — у них танки. Рванут — и в Москве.
— Они были уже у Москвы. А теперь видишь где.
Они замолчали. Николай с тоскою вздохнул.
— Нет, Трофим, — отозвался он. — Я решил. Я иду в полицаи. Мне коровку дадут, земельный надел…
Старший сухо закашлялся, в его легких ходили тяжелые и свистящие хрипы.
— Ну, уж если коровка… — сказал он наконец, — то продайся, продайся! Но только запомни, судьба всех предателей одинакова: все утрачивать до конца. И чины, что получены, и тот сладкий кусок. Все, что дали враги. А останется только позор. Народ, он тебе ничего не простит…
— Хватит! Будя! — с угрозой сказал Николай. — Стращай, да не очень. Я, ты знаешь, не из пужливых. Меня на хапок не возьмешь. Сам прищучить могу… И вообще… ты со мною потише…
Трофим встал с сундука, запахнул полушубок, тронул пальцем щеколду. Сказал тихо:
— Ну, что ж… Хорошо же, браточек, запомни! Пугать я тебя не хочу и не буду. А только заплатишь за все. Своей собственной кровью… И вообще… Будь ты проклят, подонок!
И он, хлопнув дверью, сбежал по ступенькам крыльца, постоял, размышляя, потом, скрипя валенками по снегу, пошел — один — в ночь, в пургу, без махорки, без хлеба, не согревшийся возле печки, больной, даже с матерью не простившись, слова ей не сказав. Чуть визжащие звуки шагов его вскоре стихли вдали.
Николай еще долго стоял в сенях, думал что-то растерянно, напряженно, потом выдохнул, не разжимая зубов: «Н-ну, г-гляди! Береги-ись!» — и пошел в избу, там грохнул какой-то железиной об пол, закричал и затопал ногами. А Елена Кузьминична плакала, причитала.
Лида долго ждала, когда в доме уснут. Но там не уснули.
Почти до рассвета Николай, грузно шаркая, все ходил по избе, все бубнил злобным голосом, выходил опять в сени и подолгу стоял у наружных дверей, но не открывал их, а лишь только к чему-то прислушивался. Может быть, не хотел, чтобы мать потихоньку снабдила Трофима продуктами и куревом, а может, боялся подосланных партизан. Возвращался и снова топтался по комнате. Так что Лида в назначенный час не пришла на условленное место, опоздала. А придя, увидела лишь желтые выбросы газа и дыма, вдруг вставшие на тропе. И упала лицом в мерзлый снег. Почти целые сутки она пряталась в занесенной сугробом воронке, рядом с трупом убитого немца. Его руки торчали из снега, одна целая, стиснутая в кулак, а другая обрубленная осколком. Эта белая на изломе, уже обескровленная, оледенелая кость, вылезающая у убитого из рукава, оказалась у Лиды перед глазами, совсем рядом. Зазубренная по краям, заостренная на конце, она словно бессильно грозила своим и куда-то звала, все указывала помертвевшей разведчице. Ни угроза эта, ни зов Лиде не были понятны.
3
Сейчас, у Тышкевича, лежа на печке, Лида медленно приходила в себя. Отогнав вязкий сон, она с удивлением думала: почему не окликнут ее, не разбудят. Осторожно нагнулась с печи и глянула вниз — Тышкевич не спит. В плохо стиранной бязевой нижней рубахе он сидит, подперевшись рукой, за столом, что-то пишет. И вид у него самый мирный, простецкий. Сбоку, рядом, на лавке примостилась толстуха военфельдшер Маруся Селищева, в ватных брюках и свитере, с остатками перманента на волосах, уложенных на висках причудливыми фестонами. Губы ярко накрашены. Маруся по-мужски, неумело, размашистыми стежками пришивает к гимнастерке командира полка свежий белый подворотничок. У порога в углу все покряхтывает и покашливает тот же самый дневальный, который запрятывал в печурку Лидины валенки.
После близкого, прямо под окнами, взрыва мины дверь в избу распахнулась. Вместе с клубами пара вошла стройная женщина в меховой безрукавке, затянутая ремнями, с очень белым, холеным, красивым лицом. Она бросила перед Тышкевичем пачку бумаг и сказала:
— Все! Я больше не буду сегодня печатать!
— А что? Война разве кончилась? — удивился Тышкевич. — Не слышал об этом…
— Не война кончилась, а я кончилась! — ответила женщина и пожаловалась дневальному: — Тоже люди… Нашли себе лошадь…
Женщина не выговаривала «л», у нее получилось смешно: «вошадь».
Она повернулась, тряхнув желтыми локонами, громко хлопнула дверью и выскочила на мороз.
Маруся, поджав губы бантиком, осуждающе покачала головой.
— Вот это характерец у нашей Анюты… И когда перебесится?
— Маруся, — заметил Тышкевич. — Зачем осуждаешь? — Он взглянул на нее очень строго, заслоняя ладонью глаза от коптящего света гильзы. — Ты мне тоже однажды сказала, что такая уж родилась… А Анюта, что ж, не такая?..
— Да ведь я на людей не кидаюсь, раз такой родилась, — возразила Маруся. Она отложила в сторону гимнастерку с непришитым воротничком и долго сидела в сомнении, закусив свои полные, нежные губы, раздумывая. Ее круглое, молодое лицо затуманилось от какой-то своей неизбывной печали.
— Мать-природа-а, — потянулся у двери солдат, разминаясь и хрустнув корявыми сцепленными пальцами, покачал головой. — Не каждого эта мать приласкает… Кому — мать, а кому — мачеха! Небось хоть Анюте, хоть нашему Шерстобитову крыльев ангела не приделаешь!
Лида даже привстала на уже остывающих кирпичах. Сон ее отлетел.
Тышкевич, уставший от писанины, тоже с живостью повернулся, встал из-за стола, прошелся по горнице, среди спящих бойцов. Он ладонью взъерошил свои черные жесткие волосы, пропустил их меж пальцев, пригладил и опять пропустил.
— Вы сказали, Николай Николаевич, крыльев ангела не приделаешь… — обратился Тышкевич к дневальному, а сам заходил взад-вперед по едва освещенному пятачку возле печки. — А вот я так решительно не согласен… Да, природа, конечно, мать, а не мачеха. Но не добрая мать и не злая. Для нее все едины. И все ею создано в мире с удивительным смыслом. Только мы, к сожалению, этого смысла не знаем… И ни я, и ни вы, ни Маруся… Много в ней неизбежного, — он взглянул в занесенное снегом окно. Обернулся на яркие губы своей собеседницы, притулившейся на скамье и сложившей большие, тяжелые руки. — А все же у каждого человека есть не только плохой, но еще и другой, лучший выход. — Он спросил у Селищевой: — Ну хоть ты вот, Маруся, скажи… Ты хотела бы красоты?.. Совершенства?..
