Все это требовало от Витьки столько душевных сил и занимало так много времени, что он просто позабыл о своем любимом хоккее, и когда старик Никитин останавливал иной раз у подъезда Витьку, мчавшегося из школы домой или из дому в школу, и спрашивал:

— Чего ж тебя не видать на катке? — Витька отвечал, не переводя дыхания:

— Занят! Дела…

И вот через два дня, почти под самый Новый год, в школе состоится вечер, а Витьки Егорова на нем не будет.

Не обидно ли?

Витька не думает, обидно это или нет. Он лежит на верхней полке в служебном мамином купе, стучат колеса, поезд уносит его все дальше и дальше от Ленинграда. Уже поздно, пассажиры заперлись в своих купе, утихли. Мама проверила отобранные у них билеты, разложила их по кармашкам в специальной матерчатой сумочке, похожей на разрезную азбуку, разнесла по вагону постельное белье, напоила всех горячим чаем и теперь, не раздеваясь, сняв только форменный железнодорожный китель, прикорнула на нижней полке, дремлет. Крепко спать маме нельзя — скоро остановка, Ольга Ивановна возьмет фонарик, выйдет в тамбур, откроет дверь, протрет поручни, спустится на перрон и будет стоять у своего вагона, встречая новых пассажиров или провожая выходящих, а если не окажется ни тех, ни других, ей все равно придется стоять у вагона, как на посту, пока поезду не дадут отправление.

Витька слышит, как мама спрашивает снизу:

— Заснул, что ли?

Он не отвечает, лежит не шелохнется. Пусть мама считает, что он спит без задних ног. Витька чувствует, как она, встав, поправляет свесившееся с его полки одеяло, подтыкает под матрац и опять устраивается внизу, чтобы немножко подремать.

Стучат на стыках рельсов колеса, торопятся, отсчитывают быстрые метры пути, которые складываются в километры и часы этой неожиданной для Витьки, да и для всех, поездки.

Могут сказать, что у него был выбор: ехать или остаться на школьном вечере — быть там в центре внимания и, может, сидеть даже за красным столом президиума, рядом с Толей Плужниковым и его вьетнамскими учениками, на глазах всего зала…

Но — что важней?

Как нужно было поступить, если от Лены Измайловой пришло такое письмо?

Оно лежало около телефона, на самом видном месте: войдешь в квартиру и сразу заметишь. Наверно, Зоя достала из ящика и положила так. Для Витьки.

Вот что писала Лена Измайлова:

«Витя, я не могу сейчас переписываться с тобой. Ты поймешь почему. У нас случилось несчастье с папой, он лежит в госпитале. Писать ничего не хочется. Прости. Лена Измайлова».

Ольга Ивановна сперва и слушать ничего не хотела, махала руками, затыкала уши.

— Чтоб я тебя одного пустила? Никогда в жизни!

— Все равно поеду! — кричал Витька, чуть не плача оттого, что его принимали за младенца. — Как ты не понимаешь? Вечер в школе без меня не сорвется, я там не один, а Лена — одна, у них беда, несчастье! Ты же все равно едешь мимо, на обратном пути заберешь меня! Никуда я не пропаду!

— Больно ты им сейчас нужен, — говорила мама.

— А вот нужен, нужен! — упрямо повторял Витька.

Мама гремела на кухне кастрюлями, разговаривала сама с собой вслух, но не сдавалась.

Исчерпав подручные средства убеждения и добившись лишь того, что мама вообще перестала с ним говорить, а только громко охала и вздыхала, Витька набрал по телефону номер Александры Михайловны и все ей рассказал.

Классная воспитательница помолчала в трубку, потом велела позвать маму.

— Это тебя! — сказал Витька, передавая трубку Ольге Ивановне.

Она говорила по телефону минут пятнадцать и, судя по голосу, постепенно соглашалась. Витька топтался рядом, ловя каждое ее слово, теребил за рукав и ныл:

— Ну, мам… а?.. Ма-ам…

— Да не стой ты над душой! — вдруг крикнула Ольга Ивановна, прикрыв ладонью трубку, и у Витьки екнуло сердце, но не потому, что мама вдруг так рявкнула на него, а потому, что он понял: мама сдалась…

На станции, где нужно было выходить, Ольга Ивановна долго не отпускала Витьку. Так они и стояли у вагона — мама с футляром, из которого торчали свернутые в трубку красный и желтый флажки, и Витька с небольшой дорожной сумкой, в которой почти ничего не было: полотенце, мыло, зубная щетка и пирожки с капустой.

Мама, не переставая, наставляла Витьку, повторяя, что он должен делать и чего не должен, а ему, откровенно говоря, все это было ни к чему, половину маминых напутствий он пропустил мимо ушей. Его сейчас больше всего заботило то, как он доберется до поселка, где живет Лена Измайлова, и какие слова скажет он сам, когда увидит ее.

В кармане у него лежала вьетнамская расческа, сделанная из обломков сбитого самолета. Может, взять и сразу же подарить ее Лене? Без лишних слов? Витька решил это еще дома, в Ленинграде, и теперь думал лишь о том, как лучше, уместнее вручить ее.

Вдруг мама кого-то увидела, закричала обрадованно:

— Маша! Поди-ка сюда!

К ним подошла женщина в форме железнодорожницы, поздоровалась с Ольгой Ивановной, покосилась на Витьку.

— Твой, что ли? — спросила она басом.

— Витька, — сказала мама и подтолкнула его. — Поздоровайся с тетей Машей.

— Здрасьте, — буркнул Витька.

— Растут, черти!

— Не говори, Машенька…

И принялась торопливо объяснять ей, почему и зачем сын оказался здесь, поминутно повторяя:

— Пожалуйста, посмотри тут за ним, а то я прямо с ума сойду, пока не вернусь…

В это время по радио объявили об отправлении поезда. Ольга Ивановна поднялась в тамбур, перекрыла ступеньки железной площадкой, достала желтый флажок и, не сводя влажно заблестевших глаз с Витьки, снова взялась за свое:

— Ты уж, Машенька, последи, чтоб он не опоздал к обратному, я в том же вагоне буду…

Поезд плавно тронулся, Витька помахал маме рукой, она крикнула:

— Деньги смотри не потеряй!

Вагоны катились все быстрей и быстрей, вскоре состав как бы обрубился, открыв безлюдный, пустынный простор станционных путей, и Витька почувствовал себя очень одиноким.

— Пойдем, провожу к автобусу, — сказала тетя Маша. — Это рядом, на вокзальной площади.

Было вокруг непривычно тихо, и снег слепил чистой белизной.

— Значит, к Измайловым путь держишь? — спросила тетя Маша, когда они вышли на площадь перед вокзалом, где стояли автобусы и сновали люди.

— К Лене Измайловой, — кивнул Витька. — У нее с папой что-то случилось, в госпиталь попал.

— Уж не летчик ли Измайлов?

— Да, летчик…

— Жизнью рисковал человек, — сказала тетя Маша. — Про него и в газете нашей было, и по радио передавали. Знаем, знаем, как же…

— А что случилось? — робко спросил Витька.

— Едешь и не знаешь? — басом удивилась она.

Витька пожал плечами.

— Самолет здоровенный. Что-то с мотором вдруг, не скажу что, не моего ума. А летчик, Измайлов этот, не растерялся, сумел все-таки вывести машину подальше, по-над поля. Кое-как посадил, а сам малость покалечился, потому и в госпитале… Вон твой автобус стоит, номер сто седьмой, вон там, видишь?

— Вижу, — сказал Витька.

— Акурат до самого их поселка. Ну, бывай, парень! Обратно сюда приедешь, любого на вокзале спроси, где, мол, найти, тетю Машу по фамилии Прийма. Это я и буду… Топай, топай, не то без тебя уйдет.

До поселка Витька ехал почти час. За окном проплывали покрытые снегом поля, все белым-бело, глазам больно; мельтешили деревья, когда дорога шла через лес; на остановках входили и выходили люди, кондукторша громко объявляла названия остановок и продавала билеты. Проезжали деревни, новостройки, фермы и снова белоснежные поля, замерзшие речки, рощицы. И чем ближе к заветному поселку, где на улице Горького в доме номер четырнадцать жила Лена Измайлова, тем чаще ловил себя Витька на том, что вроде бы сомневается, а стоило ли ехать в такую даль, и как отнесется Лена к его неожиданному появлению, и что он ей сразу скажет. Но автобус нес его вперед, и Витька отметал все эти неуместные сомнения и только всякий раз напрягался, ожидая, что кондукторша вдруг во весь голос объявит: «Следующая — поселок!»