Во главе этой дивизии стоял человек настолько неправдоподобный, что даже говорить о нем стеснялись и вспоминать избегали. Дело в том, что в России, которую четвертый год реформировали, вера в реальность генерал-майора Дохлина отдавала просто неприличной наивностью.
Дохлин Григорий Фомич не знал и не желал знать, что армия, которой он служит, вступает в эпоху хронического дефицита и хронической непопулярности. Для Григория Фомича пустым звуком были и военная реформа, и вывод советских войск, и сокращение вооружений, и даже его собственные препирательства с Министерством обороны из-за вопросов и сумм, которые год от года делались все смехотворнее. Любой здравомыслящий человек на его месте сделал бы вывод о том, что армии приходит кирдык. Григорий Фомич смотрел на дело совершенно иначе.
Когда-то Гриша Дохлин приехал в Ресков, надел форму рядового и принес присягу Советскому Союзу. С тех пор он сменил много мест службы. Страна, которой он присягал, исчезла. Сама дивизия переформировалась, утратив и прежний номер, и прежний состав и даже прежнее стратегическое значение.
Для Григория Фомича все осталось, как было.
Для него дивизия была лицом, которым повернулась к нему военная служба тридцать лет назад. Это лицо очаровало его на всю оставшуюся жизнь. И хотя за эти годы он перевидал много всяких других ее лиц, это лицо, единственное и любимое, всегда заслоняло их все. И Григорий Фомич положил жизнь на то, чтобы хранить его.
Соответственно этому он и действовал.
Демократия между тем крепчала. Начавшись с легкого бриза, доносившего аромат дальних стран, она постепенно набрала нешуточную силу. Теперь это был ветер, который пусть и не выворачивал вековые деревья с корнем, но пальто с граждан рвал уже вполне уверенно. И многие офицеры делали, вероятно, правильный вывод, что в наступивших условиях полноценные боевые учения бессмысленны. Соответственно, они либо саботировали эти учения годами, либо переключались на дела, которым демократические веяния были не помеха. Что касается Григория Фомича, то он был все равно что утес, который не сдвинуть никаким ветром. Свою твердокаменность он стремился передать и вверенной ему дивизии.
Круглый год Григорий Фомич вертелся в своей части, как белка в колесе. И разъезжались от него по России бравые ребята, которые не только разносили весть, что не вся еще российская армия превратилась в ад кромешный, но и способны были дать в зубы любому, кто считает иначе. Чем они и занимались в первые месяцы своей жизни на гражданке.
Увы, их действия никого не убеждали, а если и убеждали – то только в прямо противоположном тому, что бравые ребята стремились доказать.
Но все же – в Ресковской дивизии было на что посмотреть, чему послужить и чему поучиться. Однако ничего этого Горкин Федя не успел сделать. Видно, его военной службе, начавшейся с бестолковщины в военкомате, было суждено столь же бестолковое будущее. Здесь даже не успели разобраться, что Федя, противно своим рекомендациям, никудышный техник. 10 декабря он прибыл, 11-го его размещали, а 12-го принято было решение, что он покинет часть. Что и произошло три дня спустя.
Именно 12 декабря в штабе у Григория Фомича было назначено совещание с офицерами. Офицеры давно сидели, готовые совещаться и выполнять приказы, а Григория Фомича все не было. Когда же он появился, офицерам с первого взгляда померещилось, что они не узнают своего командира.
Постороннему человеку трудно было бы понять, в чем затруднение. Григорий Фомич был решительно тот же, каким офицеры его всегда и видели. Он весь был тут – до последнего грамма своего коренастого тела, до последнего волоска мелко вьющейся шевелюры, до последней морщинки на длинном, губастом и лобастом лице. И всё-таки Григория Фомича в этот раз было не узнать. Смотрел он на своих офицеров чужими глазами.
Григорий Фомич поздоровался. Прошел и сел на свое место. Положил правую руку на стол. Развернул ее и явил глазам офицеров зажатую в руке бумажку. Которую зачитал.
Это была шифрограмма из Генерального штаба. Она предписывала Григорию Фомичу:
1) выделить полк либо сформировать соответствующее ему по численности сводное подразделение,
2) экипировать
и
3) в течение трех суток отправить в Северокавказский военный округ.
Также шифрограмма сообщала, что затевается все это в рамках операции по восстановлению конституционного порядка в Чеченской республике.
Услыхав это, офицеры переглянулись вторично. И увидели в глазах друг друга тот же чужой взгляд, что и у Григория Фомича. Прошло секунд десять, а все молчали.
На дворе декабрь и 1994 год. Декабрь означает, что холодно и затевать войну не самое время. А декабрь в 94-м году – он и того неудачнее. Потому что половину этого года (а также большую часть 92-го и 93-го) российское правительство пыталось провести с Чеченской республикой переговоры о том, что она (республика то есть) является российским субъектом. До этого республика вроде как объявила себя независимой, а российское правительство вроде как пропустило это мимо ушей.
Однако независимость республики очень скоро обернулась беспределом и бесправием для половины ее населения. Поскольку у всех бесправных были российские паспорта, к российскому правительству они и возопили. Но то ли правительство не слишком усердствовало, то ли у республики были дела поважнее… в общем, переговоры между ними третий год шли ни шатко ни валко. Знающие люди, впрочем, утверждали, что эти две причины суть одна и дело тут вот в чем.
Республику, объявившую себя независимой, возглавили некие шустрые товарищи. За главного у них был генерал-президент Дудаев. Эти шустрые товарищи не то торговали, не то посредничали, не то служили подставными лицами в сделках, которые тогда модно было называть «экономическими преступлениями». А проще сказать – шустрые товарищи продавали российское оружие, бриллианты, сталь и нефть всем желающим. Продавали они также и наркотики, только трудно сказать чьи, потому что у продавцов в большом почете была семейная солидарность и мужская дружба. Баснословные барыши делились без шума и к полному взаимному удовольствию. Но это только что касается наркотиков. А вот с российскими бриллиантами и золотом, с нефтью и оружием было несколько сложнее. Проблема была в том, что даже в 1991 году все это нельзя было без спросу. То есть без ведома российского правительства.
Что касается российского правительства, то оно в 1991 году состояло из самых разных людей, и некоторые из них шли навстречу шустрым дудаевцам. И не просто пошли, а активно инициировали сделки и при дележке не забывали, что они тут главные. Но, видно, настоящей мужской дружбы у дудаевцев с российским правительством не вышло. Именно поэтому правительство время от времени артачилось и погромче объявляло о том, что Чеченская республика – неотъемлемый субъект Российской Федерации, а любая самодеятельность на эту тему – просто плевок в лицо Российской Конституции и потому будет наказана соответствующе.
До конца 1994 года Конституция смиренно умывалась плевками. Знающие люди заключали, что шустрым дудаевцам и российскому правительству удавалось-таки поладить. А потом будто сорвало резьбу и все пошло наперекосяк. То ли правительство сообразило, как можно вести дела без Дудаева, то ли дали маху сами дудаевцы. Признаться, это остается неясным до сих пор. Правительство опять впало в праведный гнев и опять вспомнило про Конституцию. Опять переговорщики зачастили в Чечню к Дудаеву в надежде разобраться, кто он такой и Россия там у него или уже нет. Тут же в Чечне объявилась антидудаевская оппозиция, которая стала против Дудаева воевать. И дела у нее шли до того неплохо – даже Грозный довелось поштурмовать, – что российское правительство понадеялось и безо всяких переговоров Конституцию ублаготворить.
Однако надеялось оно недолго. Оппозицию дудаевцы разогнали, набрали пленных, и тут-то началось самое неприятное. Пленные оказались военнослужащими российской армии! То есть не все поголовно, конечно, а сколько-то десятков, но зато наделали такого шуму, что про остальных пленных и знать никто не хотел. Тут уже российскому правительству пришлось несладко. Только тот его не ругал, кто над ним смеялся. Впрочем, правительству это было бы еще ничего, да только и ругань и насмешки велись в том ракурсе, будто оно, правительство, вовсе не демократичное. А для российского правительства в 1994 году это была самая больная тема. Очень много для бюджета значили займы у государств, которые и себя считали демократичными и от всех, с кем общались, требовали того же самого.
