– От Васи Гомельского.

– Ясно, – кум сердито свел брови. – Кто еще знает о побеге кроме твоего Васи?

– Никто, – покачал головой Цика. – Васька слышал разговор Кота с одним шоферюгой, вольняшкой. Имя водилы – не известно, и номер машины Васька подсмотреть никак не мог. Чтобы по вашему указанию добыть информацию, Гомельский пять ден просидел в подсобной комнате бытовки, закрытой на ключ. А Кот, пока бугор в лазарете с грыжей отлеживается, вместо него наряды подмахивал. Всю дорогу не вылезал из этой бытовки. И вот вчера к нему заходит водила, запирает дверь. И промеж них вышел этот откровенный разговор. Вся бригада была на объекте. А Гомельский забился в подсобку и сидел там, как мышь. Так надо понимать: Кот выберется с зоны, а на дороге его будет ждать тачка. И тогда ищи ветра…

– Делать выводы я сам буду, без твоей помощи. И личность шоферюги выясню, и все остальное, – рассеяно кивнул кум и переспросил. – Точно, никто о побеге не знает?

– Ни одна живая душа, – Цика прижал к груди пухлые ладони. – Клянусь здоровьем матери.

– Матери у тебя нет, – возразил Чугур, – и никогда не было. Откуда Кот взял цивильные шмотки?

– Деньги у него последнее время водятся, – пояснил Цика, – кто-то с воли его греет. А барахло у вольняшек можно купить. Были бы гроши. Я постараюсь обо всем узнать…

– Лучше уж не старайся, – отрезал Чугур. – Прекрати свою бурную деятельность. Только хуже сделаешь, спугнешь. И своему человеку передай, Гомельскому, чтобы язык в жопу засунул. О побеге – никому ни звука. Ясно?

– Так точно, гражданин начальник.

– Сколько же лет у нас побегов не было?

Чугур поскреб пальцами затылок. Тот побег на рывок, когда два парня дернули в лес, выскочив из строя, и были срезаны автоматной очередью, не в счет. Недоразумение, а не побег. И случай в прошлом году можно не считать. Зэк возле ворот промзоны выбросил из кабины грузовика вольняшку – водителя и пытался уйти на колесах. Но не проехал и ста метров. Пулеметчик с вышки превратил кабину КамАЗа в сито.

И еще случались курьезные эпизоды, им счета нет. Но настоящего побега, продуманного до мелочей, хорошо организованного, не было, пожалуй, лет пять. Тогда бежали трое, и все бы у них вышло путем, но менты тормознули беглецов на товарной станции в ста километрах от зоны, когда парни забрались в телячий вагон. Одного грохнули на месте. Другого, раненого, взяли живым. Правда, он изошел кровью на обратном пути в колонию. А вот третий… Ушел, и с концами.

Кум положил перед Цикой чистые листы бумаги и ручку, приказав письменно изложить свои показания и нарисовать план, где указано место расположения тайника. Обливаясь потом, будто целину пахал, Цика склонился над столом и стал водить пером по бумаге, стараясь писать разборчиво. Через полчаса, когда он закончил свой опус и нарисовал план, майор открыл дверцы железного шкафа, в котором хранился конфискат: водка, сигареты с фильтром и другой дефицит, который офицеры отбирали у женщин, получивших трехдневные личные свидания с мужьями. Чего только бабы не перли на зону, пряча запрещенные предметы под юбками в интимных местах. Водка и самогон – это так, веточки. Попадались спичечные коробки с канабисом и даже белый порошок.

Сергей Петрович слишком опытный, тертый жизнью мужик, чтобы составлять протоколы изъятия и поднимать большой кипеш. Конфискат оседал в его шкафу и в сейфе оперчасти, а потом шел на продажу. Нынче такие времена: деньги по зонам гуляют шальные. Глупо не подбирать то, что валяется под ногами и просится в карман.

Кум выложил на стол пару пачек индийского чая и трехлитровую резиновую грелку, наполненную крепким первачом. Цика радостно затряс головой. Сегодня вечерком он оприходует пару стаканов и заторчит, как в ступе пестик. Уляжется на железную койку с мягкой сеткой, в которую глубоко проваливается зад. И позовет в крошечную каморку при хлеборезке свою здешнюю жену – некоего Васю Гомельского, гопника и стукача. Угостит его и передаст пару добрых слов от кума.

– Спасибо, гражданин начальник, – Цика, задрав куртку, запихивал в штаны грелку с горючим, рассовывал по карманам чай.

– Не на чем.

– Тут еще такой базар вышел между авторитетами, – Цика замялся. – Типа у них полный голяк – ширнуться совсем нечем. То есть вообще ни грамма. Раскумариться хотят люди.

Авторитеты, подсевшие на иглу на воле, не отказываются от своих привычек и здесь. Тем лучше. Чугур понимающе кивнул.

– Через знакомых пусти парашу, что завтра, возможно, будет канабис. И кое-что покрепче. Пусть бабки готовят. А теперь иди, скоро мужики с промки вернутся.

Как только Цика испарился, кум, усевшись на свой трон, дважды перечитал его сочинение и внимательно изучил нацарапанную на листке схему. Хотелось вызвать к себе дежурного офицера и отдать команду: взять Кота прямо сейчас, когда он вместе с работягами возвращается в жилую зону и возле шлюза проходит шмон. Вытащить из строя и засунуть в кандей, а уж там… Чугур сжал литой кулак и стал разглядывать свои пальцы и тяжелое костистое запястье, заросшее мелким темным волосом.

Когда-то, еще в молодые годы, он служил рядовым контролером СИЗО и среди коллег славился тем, что двумя ударами в корпус, не по лицу, а именно в корпус, мог выбить душу из подследственного. Одним ударом отправить оппонента на больничную койку. Раз – и шах. Раз, два – и в дамки. Интересно проверить: на что он способен сейчас? Сможет он с двух ударов?

Бригада каменщиков, работавшая на строительстве склада в производственной зоне, после обеда вкалывала только три часа, а потом бугор объявил перекур, потому что сломалась бетономешалка. Электрик, вызванный из жилой зоны, сказал, что поломка несерьезная, накрылся рубильник, но раньше завтрашнего дня он все равно не управится. Работяги вышли из здания на воздух, во внутренний двор склада и до съема, официального конца рабочего дня, разбрелись кто куда. День выдался теплым, но ветреным.

Каменщик Константин Огородников по кличке Кот, Николай Шубин, работавший подсобным рабочим, и некто Петрухин разломали два старых ящика, разожгли костерок и устроились на траве за бетонными плитами. Кот нанизал на прутик кусочки хлеба, которыми разжился утром в столовке, и поджаривал их на огне. Шубин, растянувшись на земле, смолил самокрутку. А Петрухин, он же Петруха, куда-то исчез и вернулся с целлофановым мешком, который прятал в подвале склада. В мешке было килограмма полтора вяленого мяса.

Петруха, худой и длинный как жердь, присев на корточки у огня, доставал маленькие кусочки своего лакомства и, отправляя их в рот, медленно пережевывал, перетирал зубами, превращая в кашицу, а потом глотал. Колька Шубин, докурив самокрутку, стал перечитывать письмо младшей сестры Дашки, полученное пару дней назад. Это послание он прочитал уже раз сто и выучил наизусть.

– Кот, а у тебя есть какая-нибудь мечта? – спросил Колька, закончив с чтением. – Ну, сокровенная?

– У каждого тут есть мечта, – отозвался за Кота Петрухин. Он громко чавкал, пережевывая мясо. – Навострить отсюда лыжи.

– А кроме этого?

– Какая еще мечта? – усмехнулся Кот. – Мечта…

У него была мечта, близкая и вполне реальная, но делиться своими тайными мыслями ни с одним из зэков Костян не мог. Вокруг полно стукачей, и каждое неосторожное слово может стать известно офицерам оперчасти. А значит, самому Чугуру. И тогда от его мечты останется кровавое пятно. Да и людям, с которыми Кот поделится своей идеей, придется несладко.

– Мне тут еще десять лет чалиться, – сказал Кот. – День живым прожить – уже хорошо. И проснуться так, чтобы башка была на плечах, а не в тумбочке валялась. Вот об этом все мысли.

– Ну, а если бы тебе амнистия выпала? – не отставал Колька.

– Тогда бы я мечтал… Даже не знаю. Угнать самую крутую тачку в Москве. Цвета мурена с движком в четыреста лошадей. И прокатить на нем самую красивую бабу, которую можно купить за деньги. С ветерком прокатить. Чтобы ни одна ментовская рожа не могла подобраться на расстояние километра.