Вчера исполнилось 10 лет со дня ее смерти. Когда я увидел на кухонном календаре число и вспомнил, что оно значит для меня, мне стало невыносимо. Боль отличалась от той боли, какую я испытывал каждый раз в ее годовщину, – может, это из-за даты, а, может, из-за слишком отчетливого осознания того, что она не увидела мою дальнейшую жизнь, что она не приняла в ней никакого участия. Весь день я был подавлен, провел его в размышлениях и воспоминаниях с ней. Состояние мое близилось словно к неизбежному концу – вот я наедине с собой, и самое время подвести итоги своего существования, которое на самом деле только начинается.

Воспоминания о ней по-прежнему оказались живы. Иначе быть и не могло: они глубоко отпечатались в моей памяти яркими картинами, к которым спустя столько лет я могу обращаться без особых усилий. Мы провели вместе так мало времени, но этих дней мне хватило, чтобы я смог запечатлеть ее, навсегда впитать дорогой для себя образ, когда-то возбуждающий с особой теплотой мои чувства. Я не сказал ей правду, не поделился с ней тем, ради чего все это начинал. Она так и не узнала о человеке, который любил ее только за то, что она есть. И сейчас, когда мысли мои все еще заняты только ею, я хочу облегчить свое состояние, хочу начать писать о том, что произошло со мной одиннадцать лет назад. Я хочу прожить это снова.

Чем старше я становился, тем навязчивее у меня возникало желание найти свою биологическую мать. Все чаще я начинал представлять ее, думать о причине, по которой она отказалась от меня в младенчестве. Предлогов для нашего с ней разрыва я придумывал множество, но все они сводились к одному оправдательному: в ее жизни произошло нечто серьезное, что не позволило ей оставить меня. Образы ее в голове моей тоже возникали всегда разные, но однажды, еще до школы, я почему-то решил, что она стройная, с черными волнистыми волосами до плеч и миловидным лицом, которое наверняка я увидел на каком-нибудь рекламном плакате или в учебнике – так я и стал обозначать ее в своих мыслях.

Я всегда хотел узнать правду, понять, почему моя жизнь началась именно так, а не иначе – с детского дома, без родителей. Это незнание истока, отправной точки собственного «я» всегда вызывало у меня сожаление и в то же время сильное любопытство. До своего совершеннолетия у меня было лишь несколько попыток найти информацию о матери через интернет, чего у меня не вышло (все происходило сначала на библиотечных компьютерах школы, а затем, когда я стал старше, на моем поддержанном ноутбуке). Копать глубже и начинать серьезные поиски я не решался: я не знал, с чего начинать, считал себя недостаточно взрослым, по-настоящему готовым к раскрытию этой тайны, и, к тому же, все это казалось мне несправедливым по отношению к моим приемным родителям, или, как я называю их сам, – к моим родным родителям. Они усыновили меня, когда мне было девять. Отец – высокий, худощавый, с ласковыми, почти что женскими карими глазами с длинными ресницами, – в первую нашу встречу сел ко мне на корточки, одну ногу выставив немного вперед, и спросил: «Правда за окном отличная погода?» На улице действительно было тепло и солнечно: наступала весна и таял последний снег. Отец потом вспоминал (чего я уже не помню), что я ответил ему, что в окно я смотрел только утром перед завтраком и тогда все было пасмурно, а затем я посмотрел в окно коридора, где проходила наша встреча, и, увидев яркое солнце, ответил: «Да, сейчас вижу. Погода хорошая». Мама была более робкая. Полненькая, в вязаной бежевой кофточке и узкой черной юбке, она стояла позади папы, ближе к окну, и держала обеими руками свою сумочку. Яркий свет окутывал ее с ног до головы, но в тот момент мне казалось, что яркость эта будто излучалась из нее самой, от ее вида, в котором мой детский взгляд находил скромность и доброту. Этот первый увиденный мною образ мамы осел в моей памяти толстым пластом. Когда мы немного поговорили с папой, она подошла ко мне, протянула ладонь, которую я легонько потряс, и сказала: «Привет, я Мария». Я поздоровался и тоже назвал свое имя.

Обоим им было за тридцать. Собственных детей у них не было – мама была бесплодна. Как рассказывал мне потом отец, особо он об этом не беспокоился, он любил ее и в усыновлении или удочерении видел естественный выход. Мама же сильно переживала из-за этого и однажды сказала ему, что если он уйдет, то она все поймет. Отец ругал ее за такие слова и говорил ей, что не бросит ее из-за «такой мелочи».

Они познакомились за четыре года до моего усыновления. У отца, за плечами которого уже был один брак, жизнь складывалась, мягко говоря, не очень. Спустя год после развода (от этого брака детей у него не было) он попал под сокращение на своей работе в редакции газеты, где писал на протяжении многих лет спортивные статьи, и в силу проблем с деньгами и своего чувствительного склада личности он терял всякую причину, которая должна бы была удерживать его от спиртного. Он пил, проводил почти весь день дома. Но затем, как он сказал мне, «его клюнула птица», он нашел в себе силы и с трудом устроился в крупную редакцию, где и познакомился с мамой, которая работала там художницей в отделе, выпускающем детский журнал. Отец, до этого не веривший ни в какие знаки или судьбу, теперь был уверен, что все, что произошло с ним до этого, было неспроста – он оказался там, где должен был оказаться, – рядом с этой девушкой. Мама сразу же заворожила его своей нежной стеснительностью и мягкостью и стала для него маячком, помогающим все дальше отдаляться от еще недавних «темных» дней. Он стал ухаживать за ней, и они быстро сблизились.

У мамы это был первый брак и, как окажется, единственный. Она родилась на юге страны, в небольшом городке у самого моря, и вскоре после рождения, в возрасте трех лет, из-за рабочего перевода отца – он работал на управляющей должности в рыболовной компании – она с родителями переехала в С., где прожила вплоть до окончания 9 класса. Еще будучи школьницей, она закончила художественную школу, а после школы поступила в колледж искусств в Д. Она успешно выучилась там за четыре года и стала преподавать изобразительное искусство в одной из местных школ, но, долго там не задержавшись, нашла свое место в одном из журналов, где стала работать иллюстратором. Конечно, это не была ее мечта – сопровождать картинками рассказы: она хотела всегда выставляться в крупных галереях, чтобы люди видели ее работы и восхищались ими. Она продолжала писать и отправлять фотографии своих картин организаторам выставок по всей стране в надежде на признание. С согласием на сотрудничество отвечали только небольшие галереи, но и этому мама была рада – ее стали наконец выставлять, и за это она получала символичные деньги.

После нашей первой встречи родители приходили ко мне еще несколько раз, и в один день, который остался в моем детстве одним из самых радостных, воспитательница подозвала меня с игровой комнаты и сказала, чтобы я собирался, потому что меня забирают мама и папа. Прибежав в комнату, я рассказал все своему ближайшему другу Мише – парнишке с вечно растрепанными блондиновыми волосами, походившими на сложенные друг на друга перья. Он спал, когда я навис над его кроватью и стал хлопать его по плечу – в те дни ему нездоровилось, – и, услышав меня, он приподнялся на локтях и уставился на меня своим уставшим видом. Я быстро рассказал ему обо всем, а он лишь спросил, не до конца отойдя ото сна: «Все-таки они пришли за тобой? Ты же будешь приходить к нам?» Я ответил: «Да, буду», – собрал все вещи, которые сказала мне собрать воспитательница, и, обняв его, вышел. Воспитательница зашла в мою комнату проверить, все ли я забрал с собой, и, подтвердив мою готовность, повела меня в коридор.

Мы жили в трехкомнатной квартире далеко от детского дома – в «старой» части города. Мне выделили небольшую комнатку с бело-голубыми обоями: одноместная кровать с грядушками у окна, навесная полка над кроватью, на противоположной стороне – кремовый шкаф для вещей, стол с фиолетовой настольной лампой и деревянный стул. Все здесь в доме первое время казалось мне особенным, необычным, все хотелось рассмотреть и потрогать. Лакированная коричневая мебель, мамины картины, написанные акварелью и карандашом, коллекция белых статуэток на серванте в зале, вазочки, разноцветные корешки книг, всякая мелочь, разбросанная по комнатам. Но я был тихим и скромным, поэтому без разрешения никуда не лез – бегал лишь глазами. Вся эта новая обстановка нашего общения стесняла меня, была новизной, и родители, замечая мою скованность, говорили, что теперь это мой дом тоже, и просили меня не переживать. Они рассказали мне об опасностях в квартире, то, чего мне нельзя делать, и, пройдя этот урок, я был свободен в своем передвижении.