Выбираясь из очередного сугроба, Федя заметил далеко впереди, по левую руку, огромный холм, покрытый снегом. Прям, как отец когда-то сказывал, про горы и снежные вершины.

«Как же я мог про тебя забыть? – пронеслась испуганная мысль. – Если идти по дороге, мы должны пройти рядом с холмом Древних Воителей, но раз он далеко в стороне, нам нужно брать влево. Так мы к дороге и выйдем!».

Этот двадцатисаженный холм всегда был зна́ком, что ты приближаешься к реке. Сейчас Федя очень испугался, что совсем про него забыл. А что, если у него дедовская слабая память?

Дед Феди, отец отца, в шестьдесят лет стал скорбен умом. Многое забывал, многое придумывал, мог заблудиться в селе, а бывало, что он путал дома и на ночлег мог прийти совсем в другую избу. А был случай, когда он среди ночи к соседям на полати полез. Соседка, когда почувствовала, что к ней прижимается и муж, и другой мужик, заорала так, что всех собак в округе переполошила. Бабка Глафира тогда говорила, что был бы молодой, она бы не кричала, или кричала совсем не так. Все хохотали, но Феде было не до смеха. Ему было жалко и страшно видеть как рассудительный, работящий дед превращается в старую развалину с умом ребёнка, а думать о том, что такая будущность ждёт и его, было невыносимо жутко. Когда два года назад дед умер, Федя плакал, но помнил, как мамка сказала отцу: «Грех так говорить, но на душе легче, словно холм Древних с плеч свалился». И вот теперь он забыл про этот холм. Наверное, так бы и не вспомнил, если бы не увидел, но зато теперь Федя был уверен: до дома Митрича недалеко.

Мелкая, низенькая избушка с шапкой снега на крыше, двумя оконцами смотрела на измотанные, заснеженные фигурки сына и матери.

Мама постучала в окно, но никто к ним не вышел. Тогда они прошли в распахнутые настежь ворота, по тропке, вычищенной от снега, дошли до двери в избу и остановились перед огромными воротами сарая. Из-за ворот раздавалось коровье мычание, фырканье лошадей, а на снегу Федька заметил следы лошадиных копыт. Вот только лошадиных ли? Да и откуда у него лошади? В деревню он всегда приезжал на одной, а то и вовсе на своих двоих топал. А может, наколдовал себе кобыл и жеребцов? Колдун он, али нет? Фёдор застыл в раздумьях, а в сердце всё глубже проникал страх.

Он быстро сообразил, почему мама не спешит заходить в жилище колдуна. Раз он к ним не вышел, значит – не хочет видеть гостей, тем более таких, которым что-то нужно, а ежели его нет в доме, но они зайдут, не рассердится ли он? Тогда Федя и услышал гулкий железный стук. Он шёл с дальнего края двора. Такой двор он видел только у Телегиных. Но Телегиным за заслуги сначала землю подарил старый граф, а потом новый ещё добавил. А колдуну, за какие такие заслуги? И это наколдовал? Тогда, пожалуй, мог и получше расстараться: у самой зажиточной семьи в селенье землицы было даже больше. Однако и здесь, есть где разгуляться. Звук разносился из небольшой бревенчатой избы на конце надела. Из её чёрной трубы валил дым, и Федька быстро догадался: это и есть диаволова кузня.

По расчищенной от снега тропке, ведущей к дверям кузни, они и двинулись.

Федя всматривался в тропинку, на оставленные следы на снегу, но видел только отпечатки сапог, а ожидаемых следов копыт, так и не приметил. Рядом с кузней следов было много, а из-за приоткрытой двери, помимо громких железных ударов, слышались громкие возгласы и довольный хрипловатый смех. У Фёдора перед глазами встала картинка: проклятый колдун, враг рода людского, мучает какого-то грешника, довольно хохочет, а потом снова лупит его по железным оковам. Федьку аж передёрнуло от этого! Он совершенно не хотел заходить внутрь, но мама растворила дверь шире и проскользнула в кузницу.

«Не стой столбом, – сказал он себе. – Хоть помочь не смогу, так хоть сгинем вместе. Илюху только жалко, так и не дождётся он нас. Но хоть с голодухи не помрёт. Хлеб на лавке слопает, а там, глядишь, и люди чем помогут». Федька глубоко вздохнул и переступил порог.

Глаза его, после яркой белизны снежного покрова, увидели сначала только кузнеца, стоявшего рядом с горном. Митрича в полумраке кузни Федька узнал не сразу. Голое по пояс тело, словно пылало огнём, огненные всполохи, казалось, зажигались прямо на мускулистых руках. А больше всего поразило то, что он подносил к лицу оранжевую полосу, от которой сыпали искры. Федя подумал, что кузнец сейчас проглотит эту искрящую штуковину или сожжёт себе глаза, но Митрич поднёс полоску к чёрной бороде, прикоснулся к волосьям и довольно, радостно захохотал.

– Ну что, сдалась, стервь неведомая?! – прохрипел он сильным голосом, а потом кинул огневушку в бадью с водой. Полоска, злобно зашипев, подняла облачко пара и мгновенно провалилась на дно.

Окон в кузне не было, даже махоньких, и Федька быстро-быстро заморгал, чтобы скорее прогнать снежную слепоту. Как всегда моргание помогло, и вот он уже отчётливо видел необычайно белые стены, на которых играли отсветы кузнечного пламени, и маму, застывшую возле стены.

Митрич заметил вошедших, смущенно крякнул и выронил из руки небольшие клещи. Виновато улыбнувшись, он прохрипел:

– Я тут…кхмм…немного увлёкся. Люблю поработать, когда один. Увлекаюсь, когда никто не тревожит.

Теперь Федя видел, что мужик весь потный, будто бы из речки вылез, а языки пламени на теле – блики пылающего горна.

– Так это?.. Вы чего тут? – спросил кузнец. – Случилось чего, с села в такую погоду пешком переть?

Тут мама очнулась, сунула руку в суму и вытащила каравай. Упав на колени, протянула хлеб Митричу и запричитала.

Колдун оказался неправильный: растерялся, зачесал в затылке – не такими Федьке представлялись колдуны. Вроде и голос мощный, и творил что-то непотребное, а сейчас выглядит как обычный мальчишка. Феде даже стало неловко и за него, и за убивавшуюся мать. Он-то знал, о чём просит мама, но тоже мало что понимал в её крикливых рыданиях. Митрич попытался что-то сказать, но она не слушала, а только пихала ему в руки хлеб: дескать, возьми да помоги. Кузнец в растерянности посмотрел на Фёдора, но он только плечами пожал и уставился в земляной пол.

Митрич набрал в грудь воздуха и рявкнул:

– Замолчи, слышишь, молчи!!

Мамкин рёв разом оборвался, и она испуганно замерла.

– Вы это, погодите тут немножко. Щас я, оботрусь, пойдём в хату, там всё расскажешь. Только не скули боле, уши болят от твоих воплей.

Митрич выскочил за дверь, как показалось Федьке, с облегчением, а гостей оставил в горячей, раскалённой кузне.

Мама пустым взглядом смотрела на пылающий кузнечный огонь, а Федька был рад, что колдун выбежал, и с интересом рассматривал кузницу.

Кроме бадьи с водой, рядом со всё ещё пылающим кузнечным очагом, внимание Феди привлёкли: верстачок с двумя тисками, большими и малыми; точильный камень с ремнями и педалькой; стол с клещами всех размеров, с зубилами да молотками; ящик с «горюч-камнем», который многие называли углём и ценили за тепло, но в их селе этот камень был дорогой редкостью. Он подошёл к белой стене и провёл по ней пальцем. Гладкая, ничуть не шершавая, мелом не мажется, золой тоже, как в избе – точно, колдовские проделки. На земляном полу Федя заметил кувалду и, оглянувшись на дверь – не идёт ли хозяин? – поднял её, перекинул из одной руки в другую. Он так и стоял, играя с молотом, когда открылась дверь.

– Я так думаю, что пойдём-ка… – начал по-деловому кузнец-колдун, но внезапно осёкся и заинтересованно уставился на Федьку.

Мамка тут же, не вставая с колен, развернулась и всё так же, протягивая кузнецу каравай, заблажила. Колдун поморщился, прикрикнул бабе молчать и предложил Феде выйти вместе с ним.

От этого предложения Федьке стало не по себе, внутри всё задрожало, но он проследовал к выходу за кузнецом. Кувалду оставил при себе, подумав:

«Ежели чего, сил хватит, чтобы ему прямо промеж глаз садануть. Авось не успеет сколдовать».

Федя вышел и опять заморгал. После полутьмы кузницы, снег ослепил его, заскрипев под отцовскими валенками.