В свой уличный почтовый ящик я заглядываю нечасто – не чаще одного раза в месяц, когда провожу генеральную уборку в доме и на прилегающей территории. Вся корреспонденция уже давно приходит на электронную почту, поэтому залежи рекламных буклетов я выгребаю в небольшую садовую тачку, в которую собираю обломанные ветки и прочий дворовый мусор, и, не глядя, везу к мусоросжигателю. В тот - последний - раз я поступил в точности так же, поэтому все, что произошло после, считаю ничем иным, как злым роком. Я смирился со своей участью, но иногда в туманных грезах, вызванных голодом и жаждой, я вижу другой исход. В них я поднимаю выпавший по дороге конверт и засовываю его обратно. Не читая. В эти мгновенья спасенье кажется таким близким, что отчаянье вновь охватывает все мое существо, и я начинаю кричать и биться о стены. Впрочем, я быстро успокаиваю себя тем, что выбор мой был иллюзорен. Ведь из вороха бумажного спама выпал отнюдь не купон со скидкой на молоко, и не приглашение в «Книжный Тупичок» на встречу с каким-нибудь мимо проходящим поэтом, а именно то письмо.

Ни яркой упаковки, ни россыпи марок, ни набившего оскомину «Дорогой Мистер» в поле получателя. Грубый конверт из темной бумаги, похожей на ту, что используется для упаковки в мясных лавках. И единственное слово, нацарапанное от руки - «Пьерри».

На этом моя уборка закончилась. Я уронил ручки тележки на землю и некоторое время с тупым изумлением пялился на конверт.

«Пьерри». Этим ласковым имечком меня называла только бабушка, которая давным-давно умерла. Если верить словам матери.

В ногах появилась неприятная дрожь, и, отрывая краешек конверта, я уселся прямо на влажную после полива траву.

«Дорогой крошка Пьерри, мне стоило больших усилий разыскать тебя, и я очень надеюсь, что письмо попадет в твои руки до того, как я упокоюсь навеки. Увы, дни мои сочтены, но я по-прежнему не теряю надежды увидеть своего единственного внука. Приезжай повидать меня напоследок.

С любовью, твоя бабушка Гюллен

P . S . Я не знаю, обзавелся ли ты уже семьей, но, если так, буду счастлива видеть и твою красавицу жену, и драгоценных детишек.

Гюллен.

P . P . S . Если вдруг ты не успеешь, то знай, что завещание находится там же , и ты по-прежнему – мой единственный наследник.

Г.

Озадаченно я повертел листок в руках, надеясь найти адрес отправителя и дату написания, но все послание ограничивалось вышеизложенными строками и чем-то вроде оттиска небольшой тусклой печати в самом низу листа. Примитивный рисунок изображал индейца с оленьими рогами на голове, бьющего в барабан.

Внезапно мне пришло в голову, что это чей-то злой розыгрыш. Ну, конечно же! Это Чарли-предатель решил подшутить напоследок и теперь наблюдает за мной из кустов и давится от смеха! Он – единственный, кому я что-либо рассказывал про мои детство, семью, и то страшное и странное горе, которое постигло нас на берегах заповедного индейского озера больше двадцати лет назад.

Мстительная усмешка, начавшая было растягивать мои губы, увяла. Что бы я ни рассказывал Чарли, когда он будил меня во время моих потных ночных кошмаров, имя «Пьерри» он знать не мог. По той простой причине, что я сам его вспомнил только сейчас, когда оно ударило мне по глазам – с конверта.

Я еще раз пробежался по скупым строкам. Нет, это не он. Почерк был размашистым и косым, не имеющим ничего общего с жеманными округлыми буковками Чарли. Неужели возможно, что бабушка…?!

В глубоком волнении я отправился в дом и, налив себе большой стакан холодного пива, залпом осушил его. Желание немедленно отправиться в путь возникло в ту же секунду, как я осознал, что письмо, быть может, все-таки отправлено бабушкой. К тому моменту, когда был выпит третий стакан, а яркий летний день сменился золотистым мягким вечером, Желание переросло в Решение. И дело было вовсе не в завещании, о котором так многозначительно было упомянуто в письме. Честно говоря, меня это упоминание даже оскорбило. Впрочем, я быстро нашел бабушке оправдание. В последний раз она видела меня на пороге моего шестилетия, и бог ведает, что из меня могло вырасти за эти двадцать лет. Вероятно, она рассудила, что если родственные узы за давностью лет потеряли для меня вес, то хоть наследство побудит откликнуться.

Нет, завещание меня совершенно не интересовало. Важно было лишь то, что я не совсем один в этом мире, и где-то там – за лесами и скалами, возможно, до сих пор бьется родное сердце. Но и это не главная, хоть и без сомнения радостная новость. Главное для меня - если бабушка жива, значит, остался еще человек, который может пролить свет на страшную гибель моих брата и отца тем последним летом на озере.

…

Мое раннее детство прошло в районе Великих Озер. За давностью лет мало, что сохранилось в памяти, но и само озеро, окруженное со всех сторон светлыми скалами, и нашу просторную одноэтажную виллу, прилепившуюся на скальных выступах над водой, и индейскую деревеньку, расположенную чуть дальше по берегу, я помнил очень хорошо. Помнил, что вилла всегда полнилась народом – многочисленные родственники, друзья родителей, приехавшие погостить, какие-то посторонние люди с фотоаппаратами и камерами, снимающие на лето свободные комнаты. Шумная ватага ребятни, как белой, так и «краснокожей», снующая по дому и вокруг. Помнил жаркие ночи у огромного костра и заставляющие отчаянно скакать сердце ритуальные танцы под звуки дудок и барабанов…

Семья моего отца была из канадских французов, к коим я себя всегда и причислял, но, если верить моей бабушке, в венах наших плескалась и капля настоящей индейской крови. Давным-давно, когда мы с братом укладывались спать на широкой веранде на сваях, бабушка садилась в скрипучее кресло-качалку между нашими постелями, и положив прохладные ладони нам на головы, тихонько рассказывала, что далекий прадед нашего прадеда был настоящим индейским вождем - грозным воителем и защитником племени, в головном уборе из перьев и с ожерельем из медвежьих зубов на бронзовой груди. Быть может, та самая капля и заставляла мое сердце подпрыгивать с тревожным восторгом, пока я глядел на мускулистые полированные тела индейских мужчин, танцующих и поющих у ночного костра.

Это было счастливое детство. Даже маленьким я это понимал. Понимал, что я получал от детства гораздо больше моих американских сверстников с их штампованными жизнями. Но внезапно все оборвалось.

Единственное, что мне запомнилось из того дня – это встревоженное лицо отца, отталкивающего от берега лодку и говорящего куда-то в пространство поверх моей головы: «Немедленно выводи машину, а я пока заберу Анри». Позади отца я вижу Озеро – но оно совсем не такое, к которому я привык и которое любил всем своим маленьким сердечком. Какое-то неправильное, искаженное, пугающее…

А потом мы оказались с мамой вдвоем, вдали от родных мест. Мама не перенесла тяжкой утраты и повредилась рассудком. У нее развились истеричность, которую она глушила алкоголем, и паранойя, из-за чего мы без конца переезжали, нигде не задерживаясь дольше, чем на год. Я пытался узнать у нее, что же тогда случилось, но для нее эти разговоры были табу. Она не только отказывалась рассказать, но и жестко пресекала любые мои расспросы о том времени и месте. Вероятно, она надеялась, что со временем я потеряю интерес и все забуду. Возможно, так и случилось бы, если бы не мои кошмары. С тех пор, как мы покинули озеро, они посещали меня если не каждую ночь, то несколько раз в неделю – точно. Лицо отца, его встревоженный взгляд поверх моей головы, и озеро позади него – неправильное, искаженное, словно вывернутое наизнанку. А еще гулкий монотонный бой барабана.

«Они утонули» - вот и все, что я когда-либо мог добиться от нее. Другого источника информации у меня не было, и постепенно я смирился с тем, что трагедия на озере останется для меня тайной за семью печатями. Смирился – да, но само наличие в моей жизни этой тайны отзывалось ночными кошмарами на протяжении двадцати лет.