Про себя спрашивать не стал. Не сознается ведь сейдкона: намеренно-ли или случайно, окутала его чарами, заволокла разум туманом, как та, что Прощальным пламенем себя величала. Может и не со зла, а по природе своей дивной, ведь не торопиться плоды своей магии пожинать. Сидит, огнем в камине любуется, словно над вопросом размышляет.

Сейдкона кожей чувствовала испытывающий взгляд хозяина замка. Говорить о своей природе она не любила. Но мир четко делился на тех, кто сталкивался с магической природой Бернамского леса и тех, кто не верил в ее существование. Лэрд Хредель относился к первой категории, хоть явно и не любил дивных созданий. Тут, кстати, удивляться нечему. Фейри от мала до велика изводили людей всеми доступными им средствами и редко кто мог похвастаться, что пережил встречу с ними без потерь.

— Мне льстит внимание Хайд Броха, но в том, что я подменыш нет ни моей вины, ни заслуги. Думаю, раз вы знакомы с магическим миром, то вам известно, что Сидом правят трое: Хозяин Холмов, Госпожа Темной стороны луны и их сын Лесной Царь, что ныне носит имя Мидир. Едва он обрел свою ту, с которой был связан алой нитью еще со времен первых детей богини Дану, как был вынужден уйти за ней в мир мертвых, где ожидают своего перерождения души туатов. Мидир отыскал ее и вернул в Сид. Но и сам переродился. Стал стихией порога. Никогда прежде у туатов не было проводника из мира живых в мир мертвых и обратно. Однако этот дар сделал невозможной смерть Хозяина Леса на Горячем камне. Раз за разом жертвенный клинок пронзал его грудь и раз за разом не приносил вреда. Древний договор был нарушен. Туаты пребывали в смятении, а Бернамский лес стал наполняться тьмой. Но не знакомой, которую дивный народ испокон использовал для своей магии, а чуждой. Она пришла с гнилых городских улиц и затхлых рек, она напиталась человеческими страстями и обрела плоть. Совладать с ней могли лишь необычные ведьмы, потомки легендарной Кат Ши, что умели смотреть кошачьими глазами, и поглощать тьму.

Моя человеческая мать была именно такой ведьмой. Очень сильной чистильщицей. Но Бернамский лес не человеческий дом и не замок. Даже для самой сильной ведьмы задача почти невыполнимая. Однако, госпожа Темной стороны луны знала, кого просить и что обещать взамен. У моей матери были все задатки сделать это… и была боль. Уже тогда она носила дитя, и ей сказали, что ребенок этот будет особенным. Сейчас о таких принято говорить «солнечные», но двадцать лет назад врачи были честнее и называли вещи своими именами. Мать же хотела, чтобы ее девочка была обычным ребенком и готова была пожертвовать ради этого своей жизнью, а не просто магией. Они договорилась с госпожой Темной стороны луны, и каждая получила, что желала…

В назначенный день моя мать пришла в лес, выпила переданный ей сидами настой из семи горьких трав, усиливающий любую магию. Нашла тропу, соединяющую то, что было, то, что есть и то, что будет. Собрала свою силу, прошлую, настоящую и будущую, и ударила жуткую тьму, что посягнула на Бернамский лес. Девять дней и ночей длилось их битва. Девять дней и ночей стояли они недвижимые, и вот тьма исчезла, а мать упала без чувств. Древний лес излечился, обновился без привычной жертвы. Сиды забрали чистильщицу в холмы и выхаживали ее. Она лишилась своей ведьмовской силы, но не печалилась о ней, лелея надежды на здоровое дитя. Пришел срок родам, и она разрешилась, но ребенок был мертв. Госпожа темной стороны луны погрузила дитя в котел, который был взят из места, где смерти не существует, но душа то ли уже далеко отлетела от человеческого тела, то ли и вовсе не заняла его. Тогда туат, что помогал госпоже, снял с себя светящийся медальон с заключенной душой… Давно умерла та, что вырастила его как сына, и долго не мог он найти достойной женщины, чтобы возродить ее. Лишь мгновение он колебался, прежде чем разбил зачарованное стекло. Ребенок сделал первый вдох, и разразился плачем. Сидская душа изменила пластичное детское тело, оздоровила его. Мать не помнила себя от счастья… А я… я никогда не забуду ее глаза, полные слез, когда она впервые взяла меня на руки.

Люди удивительные существа, они способны любить ни за что, просто за факт твоего существования. Ради ее теплых рук, счастливых глаз и мягкой улыбки, я готова была терпеть неудобства хрупкого и в то же время тяжелого человеческого тела. Беречь его, тренировать, только что б она не расстраивалась.

— И что же она не заметила, что перед ней подменыш? — Голос Гарольда охрип, услышанное поразило его до глубины души.

Энн отрицательно покачала головой.

— Нет, а вот бабушка догадалась сразу. Молчала долго, а потом, когда я смогла хорошо и внятно говорить, устроила допрос. Я ей все рассказала. Она не выглядела удивленной. А вот матери тайну раскрывать запретила. Боялась, что правда ее сломит. Сказала, что над смертью люди не властны, но обладают величайшим даром — свободой воли. Мать не хотела мириться с судьбой своего ребенка и сознательно пошла к сидам, вот и не стоит принижать ее выбор. Каждый, кто желает познать сладость самообмана, имеет на это право… Правда же, словно кнут, может исполосовать душу. И не каждый потом способен раны эти залечить…

Не знаю… по мне, так правда всегда останется-правдой, ложь-ложью, а предательство-предательством, в какие одежды их не облачи. Но иным испокон веков дурман обмана слаще истины. Ладно, не о том сейчас речь… Мои собственные силы были заперты именем. Память о нем я отдала за право существовать в человеческом теле. Но чем старше я становлюсь, тем сильнее изнашивается дверь. Рано или поздно ее вырвет с петель. Хорошо еще, что магия чистильщиц сама по себе хорошо запоры держит. — Энн задумчиво протянула руку к огню, и маленький сгусток света перетек на ее пальцы. Ей не хотелось говорить о том, что случится, если чудовищная сила, некогда доступная ей вырвется наружу. «Все же если не выйдет самой найти имя. Надо будет уйти подальше в лес», — решила она и продолжила: — Бабушка была мудрой женщиной, хоть и во многом суждения наши расходились. Когда она умерла, я впервые почувствовала боль. Боль потери. Люди говорят, что сиды не умеют любить. Но это не так. Мы любим, хоть и редко. И любовь эту можем пронести через смерть. Дождаться того, кто дорог. — Энн вздохнула и посмотрела Гарольду в глаза. — Через пару лет мамы не стало. Без магии ее тело состарилось очень быстро. А я так и не рассказала ей правду. Продолжала купать ее в сладкой лжи. Как я себя потом презирала! Она ведь умирала с улыбкой и моим именем на губах. Говорила, что счастлива, не зря прожила жизнь. Боги! Мало мне было Киана!.. — Энн замолчала, переживая боль утрат, а когда вновь заговорила, голос ее звучал отстраненно: — Я тогда поклялась, что то была последняя ложь в моей жизни… Только толку. В очередной раз те, кого я любила, ушли, оставив меня одну… Мне вновь не для кого стало жить.

— А как же Холмы? Ты же говорила о том туате, что сохранил твою душу.

Гарольд увидел, как посветлело лицо Энн и отогнал неуместное чувство ревности.

— Да, Лавада. Единственный сын моего брата. Он зовет в свой Холм, предлагает примкнуть к его сияющей свите. Но он слишком похож на своего отца, и мне мучительно находится рядом.

— Вы не ладили с братом? — он вспомнил своего. Его насмешливое спокойствие и несгибаемость под ударами судьбы. Румпель даже будучи горбатым уродом излучал непоколебимую уверенность в себе и собственных силах. Гарольд всегда завидовал ему, и эта зависть некогда бесила до пелены в глазах.

Энн вскинулась:

— Нет! Напротив, мы были очень дружны. У нас было общее дело, и он…

Но договорить ей не дал звучный сигнал дверного колокола.

VIII. Жертва

— Я никого не жду, — Гарольд резко поднялся.

— Редко когда добрые гости и добрые вести приходят ночью, — отметила Энн, тоже поднимаясь. Гул от звонка разлетелся по пустому замку и осел пеплом дурного предчувствия.

На пороге дома стоял невысокий сутулый мужчина с куцыми усиками над верхней губой, и мял форменную фуражку. Неожиданно распахнувшаяся дверь застала его врасплох, он отшатнулся от черного провала. А когда плотная тьма вдруг моргнула двумя раскаленными углями и вовсе попятился назад. Но тут зажегся свет и перед ним возник хозяин дома — сам сэр Гарольд Хредель.