Это было то самое неприятное время, когда уставшие от бесконечно долгой зимы люди уже не могут терпеть пронизывающий холод ранней, издевающейся Петербургской весны, когда под ногами еще нетронутыми лежат грязные, почти окаменевшие сугробы, а с крыш, отогретые редким солнцем раздражающе сочатся оттаивающие сосули. В эти непереносимые дни, еще не прилетают зимовавшие в тепле красивые птицы, и дохлый кот гоняет по серому снегу одних только ленивых ворон, да грязных голубей. Кое-где, на подтопленных подземными коммуникациями, участках земли выплывают хранившиеся там несколько месяцев пакеты и бутылки, окурки, шкурки и все то, что так не хочется видеть утонченному Петербургскому глазу.

Теперь же, в эти исторические дни, вся эта неприятная картина, не разбавленная ни одной жизнерадостной ноткой, производила, пожалуй, самое невыносимое из всех возможных впечатлений. Глаза замерзших людей остеклились, голоса понизились до шепота, а движения, и без того скованные непроходящим холодом, как будто истощились окончательно, вынудив делающих их почти замереть, как если бы мышь, засевшая в траве, почувствовала рядом горячее кошачье дыхание.

Все привычное по-прежнему выполнялось, но как будто мгновенно лишилось всякого смысла.  Так без смысла брел по Вознесенскому проспекту Истомин Аркадий, молодой человек, близящихся к сорока тридцати, когда-то полный неоформленных идей, планов, устремлений, а теперь? Что теперь ему делать со всем этим багажом? В рюкзаке за его спиной ехали несколько свежеиспеченных осетинских пирогов, опаздывающих к своим хозяевам, но Аркадий, придавленный тяжестью разрушенных планов, обгоняемый Петербургскими резвыми старушками, никак не мог побороть замороженного тела.

Нельзя сказать, что в его жизни многое изменилось, если вообще изменилось хоть что-то. Жители культурной столицы не перестали есть, не перестали вызывать суп харчо себе на дом, а Аркадий не перестал проводить свободное время, переходя от парадной к парадной Адмиралтейского района, который он выбрал лишь от оставшейся где-то в юности надуманной влюбленности в мрачные страницы романов Достоевского. В полу часе езды от дома, где вечная Настасья Филипповна бросается миллионами в камин, а в Столярный переулок сворачивает Раскольников, Аркадий снимал маленькую квартирку в таком районе, где после захода солнца скорость передвижения на пути к безопасности удивительным образом удваивается, а притупленный взгляд узнает дорогу по затоптанным в пыль  и грязь пустым сигаретным пачкам, совершенно не нуждаясь в том, чтобы подняться наверх. Не глядя, добравшись до дома, Аркадий все так же включал старенький компьютер, так же заваривал себе чай, листал нескончаемую ленту новостей, пока не заболят глаза, и, наконец, в качестве передышки брался за засаленный блокнот, чтобы ухватить несколько разбегающихся засыпающих мыслей. Все осталось прежним, несмотря на то, как отчаянно он был убежден, что вся его жизнь в дребезги разбита и он, сломанный, растоптанный, лихорадочными движениями собирает эти осколки, которые уже невозможно ни к чему приспособить, так как все безвозвратно лишилось всякого смысла. Он усмехался своим прошлым идеям, перечеркивал страницы, хранившие прежнюю жизнь. И все же где-то глубоко-глубоко, тайно-тайно и тихо-тихо Аркадий был немножко счастлив. Он никогда не признался бы в этом невозможном, преступном счастье, потому что должен был изо всех сил скорбеть и мучаться настигнувшей его и всех неравнодушных неотступной болью, и все же, день ото дня утопая в новостном потоке, не в силах поставить на паузу это жуткое телешоу, он, наконец, отделался от того, что уже давно тяжелой ношей висело на его шее. Блокноты, листы, тетради – все было отброшено далеко, с решительной формулировкой: «сегодня  это просто не возможно», и весь он, весь живой, думающий Аркадий всецело посвятил себя непобедимой, и такой сладкой новостной инъекции.

Вечером он механически переходил от адреса к адресу, думал и передумывал то, что было прослушано и прочитано пока ресторан собирал для него заказ, и всякий раз заходя в квартиру, жадно вглядывался в малейшие изменения в глазах едока. Он даже научился вычислять единомышленников по чуть заметным признакам, как, например, немного подернутый грустью взгляд, тоскливо встречающий коробку «Пепперони», замедленные движения, сумбурные, путающие бонусную карту алкогольного магазина с картой банковской, или вовсе, решительное желание не встречаться с курьером. Это последнее он, Аркадий, особенно уважал. В таких случаях он даже брал этот адрес на заметку, начинал приглядывать за ним, строить свои догадки, смотря в полутемные окна. Что же твориться там, за этими окнами? Что если тайный совет главных умов своего страшного времени рассуждает сейчас там о будущем страны, возможно даже планирует что-то, или ох… ну это уж было бы слишком!

Так думал Аркадий, вычисляя очередную пятую колонну, распаковывающую сейчас свой грузинский обед в не примечательном доме на Вознесенском проспекте. Пятый этаж, на окнах, смотрящих в мрачный петербургский двор-колодец – глухие шторы, исключительно безопасное расположение. Он огляделся, кроме облезших ворон вокруг не было ни души, свет горел только на первом этаже, но с той стороны дома, откуда наблюдать за подпольщиками было бы невозможно. Он стал всматриваться в другие темные окна, не вполне отдавая себе отчет, что именно он в них ищет, но малейшее движение, промелькнувшая тень, качнувшаяся ветром штора – все это вызывало в нем настоящее волнение. Так он прождал еще около полу часа, пока разгневанный менеджер японского ресторана не вывел его из этого напряженного оцепенения.

Пирогова 17, Львиный 3, Грибоедова 102, в перерывах возвращения в хлебосольные Петербургские рестораны, в которых по прежнему сидели шумные компании, свежеиспеченные, крайне возбужденные пары, грузные бизнесмены, обносящие меню.  Отстранившись от них, Аркадий, ожидая своего заказа, жадно листал телеграмм, прислонившись к дверному косяку. В этом пищеварительном мире его никто не интересовал, у него здесь не было друзей, единомышленников,  он не находил и нотки отклика ни в увлеченных едой посетителях, ни в скучающем персонале. Получив заказ, он не медля вылетал из душного ресторана на морозный весенний воздух, тащился по новому адресу, вглядывался в лицо очередного равнодушного жителя Коломны и, не находя в нем ничего, что говорило бы о хоть крошечной переживаемой боли, разочарованно возвращался за новой порцией японского рулета.

Наконец наступал час, когда новых заказов для Аркадия уже не поступало и, заглянув во двор на Вознесенском проспекте, убедившись, что в окнах на пятом этаже больше не горит свет, оглядевшись, он отправлялся в долгое путешествие в свою маленькую квартирку в уродливейшем из районов красивейшего из городов. Пока электричка пробегала станцию за станцией, он, уткнувшись в экран телефона, думал о роли художника в это историческое время, о своей несчастной жизни, о безысходности, в которой все, что имело значение раньше превратилось в пыль, об убитых мечтах, надеждах, о тайном обществе на Вознесенском проспекте, в общем, обо всем том, в чем он так густо утопал в эти последние роковые дни.

– Вечер в радость.. – На полу возле входной двери сидел скрюченный человек. Огромный, с россыпью непослушных черных кудрей, добрейший Никита, смотрел на друга заспанными глазами.

– Чифирь в сладость. – Аркадий, потянув приятеля за рукав, помог ему подняться и открыл дверь.

– Я сходил на Мылина. – Никита стал доставать из рюкзака продукты, сослужившие ему большую службу, пока он спал у двери, подложив под голову пушистый нарезной батон и, ставший мягким и чересчур пластичным, неестественного цвета белорусский сыр.

– У тебя же был ключ? Чувак, ты же знаешь, я и так нежелательный, а у меня призывник под дверью спит. Видимо еще и с сух пайком.

– Сам же рисковал, получается, – виновато улыбнулся Никита.