Старик раскрыл глаза, сел. Беззубый от пеллагры рот ощерился.

– Отец, говоришь? От сына? Да я ж сам тебе в сыновья гожусь, дядя!

Я увидел, что он говорит правду, этому человеку было не больше тридцати. Но и голодал он уже не меньше года.

– Калашникова нет, – с сожалением сказал он. – Продал уже… А макарку не возьмешь? Хороший, еще из старых выпусков, я его по дембелю сам у старшины увел… Год назад… Под Унгенами стояли, тут объявляют: все, ребята, домой, смена, я его и увел… Возьми, дядя! За тридцать талей отдам… четыре дня не ел, веришь…

Он уже рылся в лежавшем под головой мешке, тащил оттуда вытертую до блеска кожаную кобуру…

Я отсчитал талоны и, не вставая с корточек, чтобы не демонстрировать особенно покупку, надел кобуру на ремень под куртку, сунул в карман три обоймы. Потом встал – и поймал ее взгляд.

Юля смотрела на карман, откуда я доставал талоны.

И тогда я понял, что наше совместное путешествие должно кончиться немедленно, чтобы мы оба пока остались в живых.

– Ну пошли, – сказал я. Она двинулась за мной, как загипнотизированная, ее «горбатые» жгли ее сердце, мои талоны не давали дышать.

Мы вышли из метро, и я сразу свернул за угол подземного перехода. Здесь было абсолютно пусто и почти темно, свет сюда шел только из дверей станции. Я вытащил пистолет, повернулся к ней и медленно поднял ствол на уровень ее темных, так и не узнанного мною цвета, глаз.

– Иди, – сказал я, – иди от меня. Талонов от меня не получишь. Хлеб можно купить и на «горбатые», а без лишних сапог обойдешься. Иди. Хватит. Я боюсь тебя.

– А куда ж я пойду? – спросила она довольно спокойно. – Ночь же, бандиты кругом…

– До утра побудь в метро. Утром сообразишь, – сказал я. – Иди. Иначе я выстрелю. Ты не даешь мне выбора.

Она кивнула.

Я стоял и смотрел ей вслед. Вот она толкнула качающуюся стеклянную дверь, вот начала спускаться по лестнице…

В это время над ухом у меня негромко сказали:

– Ну-с, как вам все это нравится?

Я отскочил, развернулся лицом, нащупал кобуру…

– Да бросьте, вы что, с ума сошли совсем, что ли? – мужчина в темном пальто и кепке-букле пожал плечами. Откуда его черт принес? Из перехода подошел, наверное… Но как тихо!

– Так нравится или не очень? – продолжал мужчина. Лицо его при свете, доходившем через стеклянные двери станции, показалось мне знакомым, кого я только не встречал за жизнь в этом городе… – Вот, радуйтесь, дождались! То, что вы все, вся наша паршивая интеллигенция, так ненавидели, рухнуло. Бесповоротно рухнуло, навсегда. Аномалия, умертвлявшая эту страну почти век, излечена, лечение было единственно возможным – хирургическое… Ну, и вы полагаете выжить после такой операции? Да и сама операция – хороша, а? Госпитальная хирургия: кровь, ошметки мяса, страх и никакого наркоза, заметьте… А результат? Генерал присматривает за страной-инвалидом…

– Если вам так уж полюбился ваш довольно убогий образ, то отвечу. – Я привалился к облупленному кафелю стены перехода, достал табак, стал сворачивать. – Извольте: мы еще в реанимации. Еще рано делать прогноз. Осложнения – страшные. Может, и не выживем. Но операция была жизненно необходима – вам знакомо такое медицинское выражение? Или резать, или все равно помрете… Делают аппендэктомию, все хорошо, вдруг – тромб в сердце… Генерал – это тромб; но…

– Варварство и идиотизм, – презрительно скривился собеседник. И я вдруг понял, с кем имею дело. По выговору, по всей манере… Вот и встретились! Теперь я уже не смогу отрицать – эта старомодная привычка строить фразу, этот свободный жест, забытые в стране слова… – Варварство и идиотизм, – повторил он. – Как и собственно отечественная медицина. Все на уровне каменного века. Или резать, или смерть… А разве лучше умереть зарезанным, чем естественно? По-моему, вам еще час назад предоставлялась возможность лечь под нож, но вы постарались ее избежать…

– И вы?.. – удивился я.

– Едва ноги унес, – вздохнул он. И засмеялся мягким дворянским смешком. – А вы, надобно признать, весьма тут поднаторели выходить из отчаянных ситуаций. Подучились! М-да… Вот вам и еще один светлый праздник освобождения. Погромы, истребительные отряды, голод и общий ужас… Потом, естественно, разруха, потом железной рукой восстановление… Бывших партийных функционеров уже по ночам увозит Комиссия. Все ради будущего светлого царства любви и, главное, справедливости. Но… Время будет идти… Через десять лет, если доживете, будете отвечать на вопрос: чем занимались до девяносто второго года? А не служили в советских учреждениях? А не состояли в партии или приравненных к ней организациях? Не ответите – сосед поможет… И поедут оставшиеся в живых верные бойцы Реконструкции куда-нибудь в Антарктиду… Лед топить.

– Но ведь нужна же была, черт бы все побрал, операция! – заорал я и закашлялся дымом. – Ведь… доходили же… стыдно было…

– Не орите. Сталинцев накличете или «витязей» черноподдевочных, – холодно посоветовал собеседник. – И что это за дрянь вы курите? Угощайтесь… – он протянул пачку «Голуаз». – Угощайтесь, угощайтесь, у меня пока еще есть… Да-с, ничего вы, значит, так и не поняли… Да не нужна социальная хирургия, зарубите вы это на своем общероссийском носу картошкой! Черт вас раздери, любезные соплеменники… Вы когда-нибудь научитесь терапии-то европейской? Почему там бастуют веками – и ничего, а у нас день бастуют, на второй – друг другу головы отрывают? Почему там демонстрации, а у нас побоища? Почему там парламентская борьба, а у нас «воронки» по ночам ездят? А вам, смутьянам книжным, все мало, все мало! Подстрекаете, подталкиваете… Ату его, он сталинист! Гоните его, он консерватор! Ну прогнали консерваторов, а они-то – кон-сер-ва-торы! То есть хотели, чтобы оставалось все как было, чтобы хуже не стало… Дождались операции? Ну теперь крови не удивляйтесь, особенно своей. Живой-то орган кровоточит сильнее.

Злым щелчком он выбросил свой окурок, помолчал… Я докуривал сигарету тоже молча, забытый восхитительный вкус настоящего табака сбивал мысли.

– Ладно, – вздохнул он, – что теперь говорить… Да вы ведь и согласны со мною, я же вижу. Так что, если захотите изменить свою жизнь, – милости прошу. Помогу, чем сумею. Найти меня несложно… – небрежным движением он сунул в карман моей куртки твердый бумажный прямоугольник. – Здесь и телефон, и адрес. На всякий случай по телефону себя не называйте, просто попросите, кто подойдет, о встрече в известном месте. Это значит, я буду вас ждать здесь же, в первую после звонка ночь, вот в такое же время… Засим – желаю здравствовать.

Он повернулся и пошел к дальней лестнице перехода. Из-под пальто его были видны вечерние брюки с атласными лампасами и лакированные туфли, вовсе неуместные ночью в районе Страстной.

– Тут вы, конечно, немножко перегнули, Юрий Ильич, – сказал Игорь Васильевич и, как обычно, засмеялся. – Женщину под пистолетом гнать не стоило. Тем более и пистолет-то… купленный. А вы знаете, у кого, кстати, вы его купили?

– Дезертир, – сказал строгий Сергей Иванович. – Совершенно точно дезертир и, как он же сам признался, расхититель военного имущества. Зря вы рисковали, Юрий Ильич, зря…

– Мы вас, если что, конечно, в обиду не дадим, позвоним или подъедем, если нужно, – сказал Игорь Васильевич. – Но другому бы пришлось отвечать…

– Вот и не нужно за меня заступаться, – упрямо сказал я и придавил сигарету в пепельнице. На этот раз мы сидели уже не в гостиничном номере, а в какой-то квартире в одном из старых, давно вышедших из-под капитального ремонта домов на Садовой. Квартира была полупустая, только холодильник шумел в прихожей, да в углу большой комнаты стояли два казенных кресла, низкий столик и диван с одним отломанным валиком. Окна были завешены желтыми газетами, сквозь газеты лупило солнце… Но пепельница на столике, естественно, имелась. – Нет уж, не надо меня защищать, прошу вас…

– Да как хотите, Юрий Ильич, – воскликнул Игорь Васильевич, – вы как хотите, мы ж понимаем, что вы человек самостоятельный, независимый, смелый, талантливый, гордый, неподкупный…