– Брось! – тихо сказал Субэдэ. Но существо лишь глубже вжалось спиной в нишу между стеной и кроватью, испуганно глядя на воина огромными глазами цвета ночного неба.

– Брось это! – повторил Субэдэ на языке чжурчженей, занося меч.

В глазах существа появилась мольба. Оно не собиралось метать в воина черный кинжал. Ему просто было очень страшно, и оно не хотело умирать. Каким-то шестым чувством Субэдэ понял, что перед ним детеныш, хотя существо было размером с вполне взрослого человека.

– Не убивай ее, воин, – сказал кто-то за спиной Субэдэ на том же языке.

Субэдэ резко обернулся. Сзади него стоял старый чжурчжень в одежде императорского советника, придерживая сморщенной рукой кровоточащий бок, из которого торчал обломок стрелы.

– Не убивай ее, – повторил он, тяжело присаживаясь на край кровати. – Это ен-хсунг, полузверь-получеловек из страны Си-цзан[120].

Рука Субэдэ, сжимающая меч, опустилась – больше от удивления.

– Ты хочешь сказать, что это алмас? Сказочное существо с гор Барон-тала?[121]

– Как видишь, это не сказка, – проговорил старик. Его голос становился все тише и тише. – Забери у нее пхурбу – и она будет повиноваться твоим приказам даже тогда, когда вырастет.

– Почему?

– В пхурбу вделаны волосы, выросшие у нее первыми после рождения. Кто владеет волосами ен-хсунг, тот владеет ею. Правда, это не относится к пхурбу…

Последние слова старика Субэдэ пропустил мимо ушей. Сейчас его больше интересовало другое.

– Но зачем ты даришь мне алмас? Ведь она, когда вырастет, станет страшным оружием!

– Станет, – прохрипел старик, медленно заваливаясь на кровать. – Если ты воспитаешь из нее оружие. Но знай, полководец. Это единственное оружие, которое умеет…

– Что? Что умеет?

Старик не договорил. Вместо слов из его рта неторопливым тягучим ручьем потекла черная кровь…

– Что ты еще умеешь, алмас, кроме искусства сеять смерть? – шептал Субэдэ, глядя на косичку из тонких серебристых волос. – И чем же мы похожи с тобой, император Нинъясу?

В когтистом четырехпалом кулаке, который венчал рукоять черного кинжала, был зажат пучок тонких детских волос. Тихий ночной ветер слабо шевелил их, словно гладил своей невидимой ладонью…

Рашид осторожно наложил руку на древко стрелы и потянул. Раненый застонал в бреду. Персидский лекарь сокрушенно покачал головой:

– Придется резать.

Воевода обеспокоенно наклонился над лицом лежащего на столе молодого парня, белым, словно некрашеное полотно.

Глаза воина были подернуты дымкой беспамятства. Сейчас он был на пороге, отделявшем живых от чертогов лучшего мира.

– Выживет? – спросил воевода.

– Не знаю, – ответил перс. – Если стрела не отравлена, может, и выживет.

– Подло это, в воинском деле отраву применять, – хмуро сказал воевода. – Это красны девки от насильников порой ножики ядом мажут, потому как по-другому оборониться силы недостает. И то от того яда только муть в глазах и слабость в членах на время, чтоб ей убежать можно было…

Кривым ножом перс осторожно взрезал рубаху и, плеснув на лезвие крепким самогоном, коснулся плоти отточенным железом. Раненый, словно чуя новую боль, заметался на дубовом столе, основание которого было накрепко врезано в пол.

– Держите крепче! – прикрикнул лекарь на дружинников, удерживающих раненого за руки и за ноги. И нажал сильнее.

Плоть еле слышно затрещала, уступая лезвию. Перс продолжал сосредоточенно погружать железо в живое тело.

– Мамынька… – простонал раненый.

Воевода знал – мать витязя умерла очень давно. Хорошо ли, что парень сейчас видит ее на пороге миров? К себе мать сына зовет или же пришла удержать душу воина среди живых?

Перс осторожно тянул стрелу из раны, стараясь, чтобы наконечник не соскочил с тростникового древка.

Наконец из раны показался острый край черного от крови железа. Кто-то сунулся помочь…

– Боррро![122] – прорычал перс. Помощник прянул назад, все поняв без перевода.

Наконец дело было сделано. Рашид швырнул на дощатый пол окровавленный обломок стрелы и, диковинной кривой иглой заштопав рану, намазал ее какой-то вонючей гадостью, после чего ловко замотал холстиной.

Приподняв веки ратника, лежащего без сознания, Рашид произнес удовлетворенно:

– Зинда!

Ратники, державшие раненого, недоуменно переглянулись.

– Живой, – поправился, опомнившись, суровый лекарь.

Лица присутствующих разгладились.

– Лихо ты, – покачал головой воевода. – Воистину руки золотые.

Рашид невесело усмехнулся. А после пнул валяющийся на полу обломок стрелы, словно дохлого гада, попавшегося на дороге.

– Делаю что могу, сипай[123], – сказал он. – А насчет того, что ты говорил о подлости… Ты просто не знаешь всего об ордынцах. Мало того что они мечут стрелы с гарпунными наконечниками, которые приходится вырезать из тела. Они мажут их ядом каражервы, на их языке «черной еды». Этот яд, который намного сильнее яда каракурта, добывается из желчи рыбы, похожей на раздутую от съеденной падали собаку. Некоторые их богатуры порой едят эту рыбу, рискуя умереть. Какие-то ее части смертельно ядовиты, какие-то – нет. Но ошибиться можно всегда. Так бесноватые богатуры испытывают судьбу, получая от поганой пищи мгновения райского наслаждения.

– Наслаждения? – переспросил кто-то из присутствующих.

Рашид презрительно сморщился.

– Крошечные капли яда попадают к ним в кровь, и тогда их разум на время уносят черные дэвы[124]. И очень часто возвращают его не полностью. Сами ордынцы считают таких людей одержимыми. Съев не тот кусок, люди перестают владеть своим телом и умирают в страшных мучениях. Правда, бывает, что человек вылечивается. Но после этого он становится ходячим мертвецом – яд каражервы, пощадив тело, убивает душу. Слава Аллаху, что подобное случается редко.

– Мерзость какая! – с отвращением произнес один из добровольных помощников лекаря. – Ваньке-то нашему стрела без яда досталась? А то, глядишь, помрет, а после вурдалаком станет.

– На этой стреле нет яда, – покачал головой Рашид. – Орда в конце похода, и, похоже, весь яд каражервы истрачен на тех, кто сейчас уже в земле. Но есть много иных, менее дорогих ядов. От ножа, отравленного обычным ядом, ваш поединщик умер мгновенно. От яда каражервы человек умирает гораздо дольше.

Лица воинов помрачнели.

– Нет меры человечьей жестокости, – покачал головой воевода.

– На жестокость надо отвечать жестокостью, – твердо произнес Рашид…

Ночь медленно отступала, выдавливаемая за горизонт краем пока еще невидимого солнечного щита.

Четверо кебтеулов из сотни Черных Шулмусов почтительно склонились перед одинокой фигурой в черном плаще. Внутри железной кибитки, которую они охраняли, послышался тихий стон.

– Все готово? – спросил Субэдэ. Только своим личным телохранителям мог доверить он тайну Ритуала. Но и то далеко не все им было известно. Некоторые тайны не предназначены для людей.

– Да, Непобедимый.

Послышались шаги. Двое воинов вышли из-за кибитки, ведя под локти связанного молодого парня в грязных лохмотьях. Лицо раба было бледным от ужаса.

– Не бойся, – сказал Субэдэ. – Ты уйдешь легко. Чашу, – бросил он отрывисто и сделал шаг вперед. Раб попятился было, но воины держали его крепко.

Плащ зашуршал, падая на землю. Мелькнула черная молния – и несчастный забулькал горлом, захлебываясь собственной кровью. Его шею пересек глубокий разрез. Один из кебтеулов схватил умирающего за волосы и резко запрокинул назад его голову. Субэдэ быстрым движением перехватил чашу из руки воина и подставил ее под струю крови. Чаша быстро наполнилась до краев.