Странная для кочевника тяга урусов к оседлому образу жизни и изматывающему крестьянскому труду подвела их на этот раз. Не под хлеб надо было готовить это поле, ой не под хлеб! Да и зачем горбатиться на том поле, когда можно сесть на коня, взять лук, прийти и отнять? Непонятно… Хотя пусть работают. Если все будут думать так же, как ордынцы, не у кого будет отнимать. Они думают по-другому? Что ж, тем хуже для урусов!

Субэдэ опустил ладонь на рукоять сабли, механически проверил, хорошо ли выходит из ножен клинок. Джехангир не дурак. Он решил перемолоть тумен Непобедимого у стен последней урусской крепости? Ладно, посмотрим!

Сотни его тумена перегородили поле, вытянувшись в линию в трех полетах стрелы от крепостного рва. Сзади к этой линии медленно приближались бесценные машины, захваченные в Поднебесной: три камнемета – вертикальные рамы на колесах высотой в рост человека с длинными рычагами и привязанными к их концам пращами для метания снарядов – и таран, похожий на длинную урусскую избу на колесах с крышей, сплошь обшитой плотно подогнанными железными листами. Немотря на то что оси больших деревянных колес были обильно смазаны жиром, стон десятков рабов, влекущих тяжелые машины к цели, доносился даже до холма. Нет смысла вблизи крепости впрягать в машины волов и уж тем более коней. Хороший конь стоит трех, а то и пяти волов. А в походе хороший вол стоит сотни рабов. Случись вылазка – рабы первыми бросятся наутек намного расторопней любого вола. А посекут их – невелика потеря. В любом придорожном селении можно набрать сколько угодно. Правда, из урусов получаются на редкость скверные рабы. Так и норовят убежать, свернув при этом шею надсмотрщику…

«Вряд ли эти машины сильно облегчат осаду, – думал Субэдэ. – Интересно, случайно ли хан запретил использовать большой камнемет? Неужто он так сильно опасается меня и моего тумена?»

Следом за машинами двигалась железная кибитка, время от времени сотрясаемая тяжелыми ударами изнутри. Шестеро белых от ужаса рабов, запряженных в кибитку, довольно споро месили ногами грязную землю – погонщик им явно не требовался.

Субэдэ усмехнулся. Еще бы! С тех пор как провинившихся рабов стали заживо сбрасывать в решетчатый люк на крыше кибитки, они стали гораздо послушнее. Обглоданные кости, вылетавшие порой обратно через решетку, внушали ужас не только рабам. Даже бывалые воины содрогались от требовательного рева, который порой раздавался среди ночи из-за железных стен кибитки.

Но ни для воинов тумена, ни для машин и даже ни для Зверя еще не настало время.

Громадный воин, начальник сотни Черных Шулмусов[109] – наиболее приближенных, неоднократно проверенных воинов личной охраны знаменитого полководца – встретился взглядом с Субэдэ, едва заметно кивнул и движением коленей послал вперед своего коня, окованного чешуйчатым черненым железом. Доспехи породистого скакуна и могучего воина ковались одним мастером, и со стороны казалось, будто конь и всадник отлиты из единого неразъемного куска металла цвета непроглядной ночи. Белый лошадиный хвост на длинном, тяжелом копье сотника трепетал на ветру.

Субэдэ наблюдал с холма, как уменьшается белая точка, приближаясь к темной линии всадников. Вот она пронеслась между камнеметами… Послушно, словно плоть перед острием ножа, расступилась перед вестником черная масса человекоконей и так же не спеша сомкнулась сзади, пропустив всадника, который ни на мгновение не замедлил бега своего скакуна. Никогда не устанет любоваться Непобедимый созданным его руками и волей совершенным механизмом, безжалостной машиной смерти…

…Одинокий всадник на закованном в броню жеребце отделился от линии степного войска и, подъехав к проезжей башне, что-то громко прокричал на неведомом в этих местах языке Степи.

– Чего орет-то? – непонятно у кого спросил Кузьма.

– Хошь переведу? – съязвил молодой дружинник. – Он толкует, мол, сымай, Кузьма, портки да отдай ихнему хану. Вместе со всем остальным барахлом, какое есть. А сам на потеху Орде голым задом на копье тому хмырю железному оденься. Здорово я по-ордынски разумею?

– Вот я те, Егор, щас в лоб звездану – и по-русски разуметь разучишься, – посулил Кузьма. – Беги к воеводе, доложись, мол, ордынцы вестника прислали.

– Да я смотрю, эвон воевода уже сам на стене, без доклада…

– Интересно, какого лешего ему надо, – проворчал Федор Савельевич. И, обернувшись к десятскому, приказал: – А ну-ка, приведи того пленного сотника. Пускай потолмачит.

– Он уже здесь, воевода, – сказал десятский. И махнул рукой гридням: – Ведите.

Двое дюжих витязей, ухватив пленника под микитки, легко, словно куль с овсом, взнесли его по всходам, Тэхэ всего пару раз коснулся ногами деревянных ступеней.

– Ну, спрашивай своего, чего ему надобно, – сказал Федор Савельевич.

Тэхэ, опасливо покосившись на воеводу, подошел к краю стены и, свесившись через тын, прокричал что-то на своем языке. Получив ответ, он повернулся к Федору Савельевичу:

– Он говорить, что вы должны открыть ворота и уходить из город. Весь вещь, скот и товары нада оставить в город. Тогда величайший Бату-хан, владыка мира, проявить милость и оставить вам жизни в обмен на ваш покорность и повиновение.

Десятник зло ощерился:

– Добрый у тебя хан.

Тэхэ кивнул:

– Ошень добрый.

– Угу, – кивнул воевода. – На Калке-реке, когда ваши об войско князя Мстислава Киевского зубы обломали, ваш добрый хан ему тоже предложил укрепления оставить и домой идти. А как князь со своей ратью из-за тына вышел, так их и посекли стрелами. А самого князя раненого вместе с другими пленниками досками до смерти додавили. Благодарствуем, нам такой доброты не надобно.

Тэхэ насупился, но спорить не стал. Лишь спросил:

– Что мне отвечать?

– Да то и отвечай, что слышал, – сказал воевода.

Тэхэ вновь свесился с тына и прокричал ответ. Но посланник, похоже, уезжать не собирался. Потрясая хвостатым копьем, он снова проорал что-то.

– Чего он там надрывается? – пробурчал десятник. – Сказано же – вали к своему хану с докладом, мол, послали вас туда-то и туда-то.

– Он предлагать поединок, – сказал Тэхэ.

– И чего? – хмыкнул Федор Савельевич. – Неужто если наш победит, то вы без боя в Степь уйдете?

Стоящий рядом горбоносый купец, успевший помимо кинжала и кольчуги обзавестись шлемом и кривой саблей, покачал головой.

– Вряд ли они повернут назад, – сказал он. – Но это обычай их предков. Чьи-то воины будут сражаться более яростно, зная, на чьей стороне боги.

– А чьи-то менее… – задумчиво произнес воевода. – Ладно, нам сейчас любой выигрыш времени на руку. Там, глядишь, и подмога к нам подоспеет.

И кивнул в сторону Тэхэ.

– Уведите.

Снова в темную гридницу к скамье и ремням Тэхэ не хотелось.

– Может, еще толмач нада? – спросил он, заискивающе заглядывая в глаза воеводе.

– Зачем, – пожал плечами Федор Савельевич. – Все, что надо, уже сказано. Теперь по-иному с твоим ханом поговорим.

И, поворотившись лицом к городу, крикнул зычно:

– Гей, богатыри русские! Есть ли охотник в поединке намять бока басурману?

Тут же со стен донеслись голоса:

– Я! Я пойду! Дозволь, батька!

Но ближе всех оказался Митяй со своей неподъемной, окованной железом дубиной.

Сейчас на нем был побитый островерхий шлем без бармицы[110] и личины[111], почти новый бахтерец[112], видно, взятый в бою и сильно надставленный по бокам крупными железными кольцами, и скрепленные такими же кольцами дощатые бутурлыки[113], привязанные прямо поверх голенищ сбитых сапог.

Споро взбежав по всходам, отчего те жалобно заскрипели, он поклонился Федору Савельевичу.