Поруб. Тюрьма для своих, преступивших Правду[99] и ожидающих народного суда. И для чужого лихого люда, шалящего на дорогах, ежели кого из супостатов отловить случится.

Немного потоптавшись на месте, девушка наконец решилась. Еще раз для верности оглядевшись по сторонам – вроде не несется никто мимо, и слава те Господи! – она наклонилась к продуху[100].

– Дедушка Евсей!.. Дедушка Евсей!.. – позвала еле слышно. Ее голос дрожал и срывался от страха.

Ответом ей было молчание. Лишь громкое сопение слышалось изнутри.

– Дедушка Евсей, ты здесь? – позвала девушка чуть громче.

– Чаво надоть? – раздался из глубины поруба недовольный заспанный голос. – Мало того что на старости лет должон, как тать, в порубе сидеть заместо того, чтоб град к обороне готовить, дык ишшо среди ночи спать не дают!

– Дедушка Евсей, это я, Настена.

После непродолжительного кряхтения в отдушине показался глаз. Который тут же округлился от удивления.

– И вправду, Настена! А тебе пошто не спится, стрекоза? Какого лешего среди ночи шастаешь?

Настя смутилась.

– Да я… это… я вам тут поесть принесла. Лепешек, медовухи…

– Хммм… Медовухи, говоришь?

Из глубины поруба послышался звук, который обычно получается при вдумчивом почесывании затылка.

– Медовухи – это хорошо, – сказал дед Евсей, закончив размышлять и чесаться. – Позаботилась о старом знакомце. Воевода-то ишь чего удумал – мне на старости лет татя разбойного сторожить. Аки псу какому. Да ты заходи, коль пришла. Хотя… воевода гневаться будет, что пустил…

– Дак кто ж узнает-то, дедушка Евсей? – обрадовалась Настя. – Мне бы вот еще на татя посмотреть…

Скрипнула приземистая дверь, в проеме нарисовалась сморщенная, словно печеное яблоко, физиономия деда Евсея. На плече у него покоился самострел, заряженный тяжелым боевым болтом.

Дед Евсей хитро ухмыльнулся.

– А, вот оно что! Любопытство разобрало? Ну заходи, любуйся. Надо сказать, мужик видный…

Лицо Насти вспыхнуло словно маков цвет. Ноги сами рванулись было бежать от стыда небывалого – осознала наконец, чего натворила, среди ночи к мужику одна притащилась. И не к мужику – к разбойнику! И куда? В поруб!!! Да ежели дед Евсей кому по пьяни ляпнет…

И совсем было уже повернулась Настена, чтобы, бросив узелок, бежать не останавливаясь до самого отчего дома, однако словно тем болтом ударило меж лопаток:

– …Жалко будет, ежели поутру воевода прикажет его на осине вздернуть.

– К-как на осине?!

Настена резко повернулась и уставилась на деда круглыми от ужаса глазами.

– Да так, – пожал плечами дед. – Нешто ради татя вече собирать? Пока князь в силу не вошел, заместо князя у нас, сама знаешь, его пестун. Твой батька то есть, не мне тебе про то рассказывать. А норов у Федор Савельича сама знаешь какой. Тать пришлый, не из наших, так что народ зазря тревожить незачем. Да и недосуг людям нынче – Орда под боком. Так что один путь душегубу – на осину. Или болт промеж глаз, что, кстати, гораздо менее хлопотно.

Дед Евсей скосил глаза на узелок, который Настена все еще судорожно сжимала в руках.

– Ты, это… Проходи, ежели пришла. Хоть и не положено, а все старику радость, будет с кем словом перемолвиться. С татем-то разговоры говорить не положено. Так что ты там судачила насчет… хм-м-м…

Настена молча протянула старику узелок, еще не придя в себя от ужасной новости. Говорили, конечно, девки дворовые про то, что с отловленным разбойным людом горожане не церемонятся, но так то разговоры… Здесь же – вот оно, уже озвучено дедом Евсеем. Красавцу златокудрому со сверкающими глазами, что, словно самоцветы драгоценные, в душу запали, поутру веревку на шею и…

Настена украдкой смахнула слезинку. А ведь знала все, знала заранее. Потому и пришла…

Дед Евсей между тем, развязав узел, достал оттуда деревянную баклажку, еще теплый шмат хлеба и кусок сыра.

– Ай молодец, девка! – обрадовался дед. – Да ты проходи, проходи, не бойся, тать привязан накрепко.

Настя осторожно перешагнула порог.

В углу тесной клети, пропахшей мышиным пометом, были кучей свалены доспехи, плащ и двуручный меч крестоносца. Жуткий шлем-топхельм с прорезью для глаз венчал ту кучу.

А в противоположном углу к толстой поперечной балке, накрепко ввернутой между толстыми бревнами стены, сыромятными ремнями был привязан сам крестоносец. Голова его безвольно свесилась вниз, золотые кудри рассыпались по груди, почти сплошь покрывая черный крест, намалеванный на когда-то белой, а ныне рваной и грязной накидке. Спущенные с кистей рук кольчужные перчатки болтались на запястьях, словно содранная кожа.

«Господи! Как Христа распяли…» – пронеслось в голове Насти.

Сзади булькнуло. Потом послышалось громкое «ик!».

Настя обернулась.

Дед Евсей медленно сползал по стене, недоуменно таращась на зажатую в руке баклажку.

– Ить… медовуха-то у тебя какая крепкая, – пробормотал он, приземлившись задом на кучу прелой соломы. – Прям с ног валит…

С этими словами дед Евсей завалился на бок и блаженно захрапел, баклажку, однако, из рук не выпустив.

Бабка Степанида не подвела. Сильна ж оказалась ее сонная травка!

Настя бросилась к крестоносцу и вцепилась в узел, стягивающий его руку. Рывок, другой… Зря нож с собой взять не догадалась! А может, мечом попробовать? Вроде острый. Ох и тяжел же!..

Крестоносец медленно поднял голову.

– Что ты делаешь? – спросил он тусклым голосом.

– Не видишь? – сердито бросила Настя, неумело водя лезвием громадного меча по узлу. Меч то и дело норовил выскользнуть из рук. – Пытаюсь тебя развязать.

Крестоносец покачал головой.

– Не стоит. За это твои соплеменники могут повесить тебя на соседней осине.

Настя молча, с остервенением пилила узел. Наконец ремень распался. Крестоносец грянулся на одно колено – вторая рука оставалась привязанной. Упрямо сжав зубы, Настя проволокла меч по балке и пристроила клинок ко второму узлу.

Между тем рыцарь пришел в себя и, поднявшись на ноги, отобрал меч у девушки, после чего с сомнением посмотрел на узел.

– Думаешь, есть смысл? – усмехнулся он. В его глазах мелькнули зеленые лукавые огоньки.

– Но… ведь тебя могут убить! – прошептала Настя, не сводя завороженного взгляда с его лица.

Одним махом перерезав ремень, крестоносец прислонил меч к стене, после чего, морщась, растер запясья, восстанавливая кровоток в онемевших руках. Пошевелив пальцами, он пару раз с хрустом сжал и снова разжал кулачищи – и вдруг быстро и нежно взял лицо Насти в свои ладони.

– Ты, наверно, не понимаешь, – сказал он, заглядывая в глаза девушки. – Я слышал, что по тракту мимо вашего города движется Орда. Знаешь, что это значит?

Насте было все равно. Сейчас она была там, в глубине его глаз, в которых, словно в гранях драгоценных камней, отражалось ее лицо.

– Это значит, что ни мне, ни тебе бежать некуда, – продолжал крестоносец. – Твой город в клещах между Ордой и Степью, что есть одно и то же. Поэтому какой мне смысл бегать как заяц от неизбежного?

Вдруг до Насти дошел смысл сказанного. Не слова – не до них было, – сердцем почувствовала то, что хотел сказать ей этот разбойник, в которого как-то сразу и вдруг влюбилась без памяти, лишь увидев единожды…

– Значит, мы все… – прошептала она.

– Да, – кивнул крестоносец. – Все, кто есть сейчас в городе. Орда не щадит никого. Как только со стен города в сторону Орды слетит первая стрела, мы все обречены. А как я понимаю, твои соплеменники не собираются сдавать город без боя. Так что сейчас уже не важно, когда мы все умрем – завтра или чуть позже. Важно как!

«Последние часы… Неважно когда… Важно как…»

– Ну, коли так, – прошептала Настя, приближая свои губы к обветренным губам пленника. – Коли так, поцелуй меня…

…Пуховая шаль, только что прикрывавшая плечи девушки, медленно опустилась на лицо мирно спящего деда Евсея.