Раньше больше верили в лесных да озерных духов – и силы в них было более, и чаще они являлись людям, и помогали порой в благодарность за веру, что давала им жизнь и в этом мире тоже. Ныне же другая вера проникла в сердца людские – и терять стали силу древние сущности. Одна вера должна быть у человека.

Однако бабка Степанида верила крепко. Потому и пришла в чащу, чуждую всему живому. Потому и говорила сейчас с ней, как со старым знакомцем, страшным для чужих своей мрачной силой.

– Здравствуй, дедушка леший.

Бабка низко поклонилась, коснувшись кончиками пальцев прелого ковра жухлой прошлогодней листвы.

– Здраа-вссс-т-вуу-й, – прошелестело в ее голове.

– Беда у нас, дедушка, – сказала бабка. – Вороги напали.

Ее глаза были по-прежнему закрыты, но образ стал четче, налился красками. От него веяло мрачным дыханием леса, гибельной мощью, таящейся в его глубинах. Многие, ох, многие путники, накопившие в душе пакости грязными своими делами, гибли в чернолесье – кто придавленный сухим деревом, кто разорванный незнамо откуда появившейся стаей волков, а кто и просто споткнувшись о корень да приложившись переносицей о другой, – лес впитывал темное, словно болото. Другое дело, что человек с чистым сердцем часто мог безбоязненно пройти по урочищу – от светлой его души отворачивалась темная сущность леса, а молодая поросль, еще не погрязшая в тяжкой многовековой мудрости, щедро делилась силой – бери, добрый человек, лес большой, не убудет…

Степанида ощутила, как напрягся леший. Что ему беды человеческие? Раньше, когда почитали, может, и помог бы. И то не всем. А сейчас что? Закружить, заморочить, увести с тропы да умертвить, высосав жизнь до капли, – вот и весь прок от мелких живых существ с суетным разумом и жизнью, чуть дольшей, чем у бабочки-однодневки. И что ему чьи-то вороги? У него один враг – человек, что вырубает леса, выжигает их под пашни и пакостит там, где ест, куда по грибы да ягоды ходит.

Леший повернулся спиной и размеренной поступью направился прочь.

– Одумайся, старый! – крикнула Степанида. И откуда силы достало на два мира прокричать? – Не будет Руси – и тебя не станет, и леса твоего. Все огнем Орда пожжет, в степь свою превратит. А в этом мире Руси не будет – и в твоем степные демоны тебя на щепки сгрызут.

Остановился леший, отмяк спиной, повернулся. Полыхнули болотные глаза ярко, но без злобы. Никак, понял чего? Проникся болью человеческой букашки, что силы леса не боится?

– Ччч-ем сссумеюууу – помогууу, – прошелестело-прогудело в ветвях.

– И на том спасибо, – произнесла Степанида. – Там мужичок ненашенский, раскосый такой, на твоем пепелище покопаться хочет, что-то свое поискать. Пусти его в лес, подсоби чем сможешь. Он, кажись, тоже за Русь душой болеет.

Колыхнулось недовольство в зеленых глазищах – то ль попросила, то ль приказала? – но смолчал леший. Лишь прошелестел:

– Хорошшшшоо…

– Благодарствую.

Бабка открыла глаза и вновь поклонилась лесу. А когда разогнулась – почудилось, будто мелькнуло что-то зелено-бурое меж стволов.

Степанида улыбнулась про себя. Не так уж слаб леший, как хочет казаться. Сказками, притчами, преданиями еще долго будет жить на Руси древняя сила, которая – как очень хотелось верить – тоже не останется в стороне перед общей бедой.

Вереница телег тянулась от ярмарочной площади к западной стороне города, где исстари селились купцы и иной народ, из тех, что побогаче. Дома здесь были выше и просторней, из-за заборов обширных дворов слышалось мычание, ржание, квохтанье и перебранка многочисленной челяди, замолкающая лишь с приближением ночи.

Телеги Игната были почти пустыми – все, что лежало на них, было роздано на потребу обороне города. Телеги Семена были куда полнее, потому как хозяин рассудил здраво – на кой воинам меха весною? Только мешать будут в сече. Потому, остановив кровь, текущую из носа, и кое-как отскоблив подсохшую юшку с бороды, свернул Семен торговлю-раздачу быстро и сноровисто и сейчас вместе с братом вел общий караван в купеческую слободку – благо дома рядом.

На хмурых лицах братьев застыла тяжкая дума. Говорить не хотелось. А чего говорить – ясно все. Но и молчать тоже было невмоготу. Есть такое свойство души человеческой: поговоришь об общей беде с товарищем по несчастью – вроде и полегче. Пусть даже от разговоров этих толку никакого – одно сотрясение воздуха.

Первым нарушил молчание Семен:

– Воевода людей послал оплывший за зиму ров глубже рыть, подгнивший обруб[96] править, склоны вала ровнять, надолбы[97] ставить. Что мыслишь? Поможет?

– Супротив Орды? – горько усмехнулся Игнат. – Поможет. На час позже нас на копья взденут. В дальних странах видал я крепости – вернее, остатки крепостей, что были куда посерьезней нашей. Да только ордынцы сметали их с пути словно пылинку. Невеликие были те остатки, скажу я тебе.

– И чего делать-то будем? – осторожно спросил Семен. Все еще не верилось ему, что налаженная, размеренная жизнь кончается и до конца ее остались считаные часы.

– Эх… – вздохнул Игнат. Потом поднял голову и, взглянув на тусклое весеннее солнце, остановился и зажмурился на мгновение. – Ехал домой, думал, родню увижу, отчий дом, отдохну – да снова в путь-дорогу. Эдак вот живешь-живешь и не знаешь, что твоя путь-дорога – вот она, закончилась…

– Дык путь-то, он не один. Другой найти можно, – осторожно сказал Семен.

Игнат перестал любоваться Ярилой сквозь веки и, открыв глаза, внимательно посмотрел на Семена.

– Другой можно, – сказал он, возобновляя шаг в такт равнодушным шагам волов, влекущих телеги. – Да только это уже не наш путь будет, брат.

Впереди показались коньки знакомых крыш. Однако Игнат, похоже, домой идти не собирался.

– Слышь, Семен, – сказал он, снова останавливаясь. – Отведи-ка мои телеги в детинец.

– В детинец? – удивился Семен. – Ты в своем уме? То ж тебе не ярмарка.

– Так я не торговать в детинце собрался, – сказал Игнат.

– А какого тогда лешего… – начал Семен.

– А такого, – отрезал Игнат. – Наши меха нынче городу сильно сгодиться могут.

– Не возьмет ордынский хан откупного, – покачал головой Семен. – На кой ему откуп, когда все можно забрать вместе с откупщиками?

– Задумка одна есть, – сказал Игнат. – Надо с Федор Савельичем обмозговать. Да и сам я, глядишь, воеводе сгожусь. Поди, не калика перехожий, меч в руках держать не разучился. Ну так отведешь телеги?

– Отведу, – пожал плечами Семен. – Только поначалу скотину накормлю да сам отобедаю. И тебе то же советую.

– Не до обедов нынче, – отмахнулся Игнат. – Время не ждет.

Он повернулся к крайней телеге, вытащил заранее припасенный сверток с длинным кольчужным доспехом дорогой византийской работы и тяжелым боевым топором, купленном в Суроже, отвязал от задка телеги коня, вскочил в седло и поскакал к детинцу.

– Ну что ж, скачи, братко, – хмыкнув, сказал Семен вслед удаляющемуся вдоль улицы топоту копыт. – Может, и вправду помимо твоих мехов заодно сгодится воеводе и твоя шкура. На что-нибудь…

Перестук множества топоров слился в один сплошной шум, словно огромная стая дятлов спустилась на Козельск и истово принялась за работу, выковыривая из коньков крыш промерзших за зиму жуков-древоточцев.

Сотни факелов разгоняли ночную тьму. Вонь горящей смолы, которой были пропитаны факелы, перестала быть вонью, став привычной.

Сразу делалось многое.

Затачивались деревянные колья, которые завтра будут воткнуты в дно рва и по всему его дальнему краю, навстречу вражьей коннице. Да и пешцам преодолеть такие надолбы будет ой как непросто. Ровнялись до отвесных откосы самого рва, слегка осыпавшиеся за зиму. В них деревянными молотами глубоко вбивались заостренные бревна, на торцы которых тут же набивалась обшивка-обруб, дабы те откосы не обвалились. Поправлялась двускатная крыша над крепостными стенами, защищающая головы воинов от падающих сверху на излете стрел и камней. По приказу воеводы строились новые широкие всходы[98], ведущие на стену изнутри крепости. Густо смазывались жиром цепи, во́рот подъемного моста и петли тяжелых городских ворот. Менялись где надо подгнившие бревна и крученные из воловьих жил тетивы больших самострелов, установленных на стенах, – да мало ли работы найдется людям, готовящимся к осаде? Тем более что времени для той подготовки – кот наплакал.