– На все воля Божья, – прервал размышления брата Игнат. – Нельзя над пленным самосуд чинить. Вече[84] решит, как с ним быть.

– Дак то вече еще когда соберется…

– А пока вече не соберется, пусть отец Серафим решает, куда его девать, – жестко прервал брата Игнат. – Как-никак, крест на лихоимце. Кстати, вон и батюшка идет, легок на помине.

К собравшимся степенной походкой направлялся высокий старец в черной рясе с большим медным крестом на груди. Длинная белая борода отца Серафима почти полностью закрывала крест.

Братья поклонились, священник осенил их крестным знамением.

– Приветствую тебя, сын мой, – промолвил отец Серафим, обращаясь к Игнату. – Легок ли был твой путь?

– Не сказать что легок, батюшка, но дошли твоими молитвами, – ответил Игнат.

– Истинно так. И тебя, и твоих молодцев, Игнат, не забывал я в молитвах.

Крестоносец хрипло засмеялся. Отец Серафим внимательно посмотрел в глаза пленника, после чего вновь повернулся к Игнату.

– А что это за человек? Вроде как знак Божий на нем.

Игнат ответить не успел. Его опередил крестоносец.

– Знак Божий на нас обоих, священник! Только я служу Богу, а ты – сатане!

– Вот такой братцу ушкуйник разговорчивый попался, – сказал Семен. – Батюшка, посоветуй, что с ним делать, а? Может, прям здесь порешить – и всех делов? Чтоб руки не поганить, можно прям с телегой в Жиздру[85] спустить? Глядишь, раки летом потолще будут, они до всякой падали сильно охочи.

Серафим отрицательно покачал головой.

– Нельзя. Тоже Божья душа, только заблудшая. Опустите его пока в поруб[86], пусть охолонет маленько.

– Дело говоришь, батюшка, – одобрил Игнат.

И крикнул работникам, разгружающим возы:

– А ну ка, ребятушки, возьмите божьего человека под микитки да спустите в поруб. И привяжите покрепче.

Один из работников подошел, оглядел с сомнением пленника и, почесав затылок, изрек глубокомысленно:

– Как бы не убег божий человек. Такому путы порвать – раз плюнуть. Пригляд за ним надобен.

– Дело говоришь, – кивнул Семен. – Скажи деду Евсею, пущай присмотрит за ним пока. И за его барахлом тоже, чтоб не растащили ненароком. Не забыть бы воеводе сказать, как увижу, какая ворона к нам в поруб залетела.

Работник обернулся.

– Эй, парни! Тут дело такое, один не управлюсь. Ворога надо в поруб доставить.

Еще трое работников несколько нерешительно подошли к телеге. Один взял в руки двуручный меч, покачал на руке, прикидывая вес, посмотрел на крестоносца, перевел взгляд на тяжелую рукоять меча, потом снова взглянул на пленника.

– Чего уставился, деревенщина? – презрительно бросил крестоносец. – Или рыцарский меч руки оттягивает?

– Да нет, – пожал плечами мужик. – Вот прикидываю – дать тебе слегка по макушке твоим мечом, чтоб не дергался, или сам дашь себя связать?

– С мечом-то оно всяко сподручнее будет, – поддакнул другой работник. – А то, не ровен час…

– Вяжите, – отрывисто бросил крестоносец. – Черт с вами.

И добавил что-то многоэтажное на непонятном лающем языке.

Бить пленника не стали. Просто, развязав ремни, сноровисто заломили локти назад, сняли с телеги и, связав руки сзади, повели через весь город к городскому порубу, прилепившемуся к дальней стене козельской крепости. Один из мужиков шел сзади, напялив на голову рыцарский шлем и неся огромный меч на плече, словно грабли. Другой тащил под мышкой тяжелый нагрудный панцирь, завернув его в белое одеяние, словно в простую тряпку.

– Ну и нам пора, благословясь, – сказал Семен, плотнее запахиваясь в медвежью шубу. – Что-то ближе к вечеру холодать стало. Пошли-ка, братко, отсюда. Сегодня у нас еще дел невпроворот – банька, потом застолье. Девки уж, поди, пирогов напекли да медовухи бочку выкатили, как я загодя велел. А завтра поутру ярмарку устроим.

– Спасибо, брат, – кивнул Игнат. – Знаешь, чем угодить.

– А то, – хмыкнул Семен. – Мне ли не знать? Будто сам с обозами торговать не хаживал.

Серп луны был похож на кривой разрез, сделанный воровским ножом в черном пологе неба. Лишь зарождающаяся луна да костер у ворот, возле которого грелась смена ночной стражи, немного разгоняли мрак. Но этого зыбкого света было явно недостаточно для того, чтобы разбавить непроглядную черноту ночи, в которой по самые верхушки сторожевых башен утонул город.

Но человеку не нужен был свет.

Он уверенно крался вдоль глухих заборов и темных стен домов, сам похожий на потревоженную ночную тень.

В конце улицы появились два огненных пятна, словно гигантский змей-Горюн медленно полз по улице, сверкая глазами.

Человек шагнул в сторону и прижался к стене кузни, словно пытаясь врасти в нее.

Пятна света приближались. Мимо спрятавшегося, чуть не задев его сапог древком копья, прошел дружинник с товарищем. Воины держали в руках по факелу и пытались что-то рассмотреть в темноте. Но известно, что глядящий ночью на огонь видит только огонь и ничего более.

Человек поспешно отвел глаза. Если дружинник все-таки что-то рассмотрит в кромешной темноте и попытается ткнуть копьем, нужно, чтобы глаза увидели это копье, а не язык пламени, ослепляющий во тьме.

Но – повезло. Дружинники прошли мимо. Не слишком бдительная ночная стража. Да и кого им бояться в родном городе? Стены крепки и высоки, вокруг на многие версты никого, а что Орда ходит по Руси – так она нынче, по слухам, к Новгороду подбирается, а господин Великий Новгород эвон где…

Человек еще некоторое время смотрел на удаляющиеся фигуры в островерхих шеломах, освещенные бликами неверного света факелов, пока стражу снова не поглотила ночь. Тогда он лаской метнулся через улицу, в мгновение ока взлетел на высокий забор и мягко спрыгнул внутрь двора.

Заворчал спросонья матерый цепной пес. Человек застыл на месте.

Пес понюхал воздух. Ничего. Знакомые дворовые запахи, да еще цветущей березой пахнет. Пес сморщил нос, чихнул, прикрыл нос лапой и снова заснул.

Человек тихо стравил сквозь зубы перегоревший воздух. Стало быть, не зря перед походом натер одежду березовыми почками, а лицо и руки березовым соком.

Истово перекрестившись, темная фигура осторожно возобновила движение. Шаг. Другой. Прыжок…

Ухватившись пальцами за верхний наличник окна, человек подтянулся, словно белка. Миг – и он уже на подоконнике второго этажа. Ставни-то открыты, спасибо беспечным хозяевам, любителям свежего воздуха…

Лунный свет заглядывал в окно, освещая нехитрое убранство девичьей светлицы. Стол, крытый белой скатертью, лавка, на столе вышиванье, икона в углу. Скорбный лик Христа, подсвеченный лампадкой, укоризненно глядит на лежанку с кучей мехов на ней и на полуобнаженное девичье плечико, выглянувшее из-под медвежьей шкуры, на нежное личико, на длинную тонкую шею, на бьющуюся жилку под нежной кожей…

Человек на подоконнике замер, любуясь открывшейся перед ним картиной. Свету было мало – луна да лампадка, но воображение живо подрисовывало недостающие детали…

Человек осторожно спустился с подоконника, сделал шаг, другой…

Черный силуэт загородил окно. На лицо девушки упала тень. Тонкая нить, связывающая душу спящего и его тело, натянулась… Вздрогнули пышные ресницы…

– Это сон, – прошептала девушка. – Ты мне снишься…

– Нет, – покачал головой ночной гость. – Это я, Настасьюшка. Я попрощаться пришел.

Девушка вздрогнула, хотя человек говорил еле слышным шепотом. И окончательно проснулась.

Плечико нырнуло под шкуру. Девушка резво натянула на себя меха до подбородка и прижалась спиной к стене.

– Ты что, Никитка, ополоумел? – испуганно прошипела Настя. – А ну кто войдет? Мне ж от позору вовек не отмыться!

– Настасьюшка, ты только скажи… – взмолился Никита.

И осекся.

Взгляд Насти метался, как у затравленного зверька, – то на Никиту, то на массивную дубовую дверь с незадвинутым засовом.