По мысли обвинителей интеллигенции, – будь она «почвенной» и ответственной, она должна была нести русскому низовому сознанию мысли о богоизбранности власти, о терпении, постепенном улучшении жизни; о том, что «низы» должны положиться на любовь «царя-батюшки» к своему народу, – то есть всё то, что составляло официальную пропаганду власти и православной церкви. Не о том ли писал в знаменитом сборнике «Вехи» в 1909 году Михаил Гершензон: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, – бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами ещё ограждает нас от ярости народной».[15]

Надо признать, что личностные обвинения «веховцев» по адресу русских интеллигентов в догматизме, в преувеличении «социального» над «индивидуальным» – во многом справедливы. Русский интеллигент, зависший между низовым народным слоем и властью, – был своеобразным социальным камертоном неблагополучия дореволюционной России. Он был способен своё ощущение неблагополучия формулировать и доносить до тех, кто хочет слышать правду о состоянии общества и государства. Но этот голос скорее был слышен «верхами», нежели «низами». Роль интеллигенции в революционизации «низов» – сильно преувеличена. Это такой интеллигентский миф о себе самом, о своей способности сокрушительно влиять на социальные процессы. Настоящими причинами крестьянских движений были реальные настроения низовых народных масс, сформированные у них непосредственным социальным опытом.

В 1917 году сходятся два социально-психологических процесса.

Налицо был кризис «верхов». Ветшала система управления, построенная по принципу отсутствия обратной связи, когда огромной страной управляет узкий слой бюрократов, зачастую уже не совсем уверенных в своём праве управлять.

О «коллективном бессознательном» имущих сословий свидетельствует такое показательное явление, как помощь русских капиталистов революционерам. Фабрикант Морозов и другие помогают социал-демократам крупными денежными суммами. Максим Горький и многие деятели культуры – фактические агенты революционных организаций по сбору средств. Вообще, хороший тон образованного человека – презрение к власти, поддержка любых форм протеста. Эти настроение нарастают в русском обществе в течение многих десятилетий и достигают своего апогея в революцию.

В поэме Владимира Маяковского «Хорошо» описана встреча автора с Александром Блоком осенью 1917 года возле Зимнего дворца:

Сам Блок всю предреволюционную эпоху писал поэму «Возмездие»:

Чувство исторической вины и неотвратимость возмездия – ощущения, которые явно или подспудно владело умами и душами высших сословий.

Тем временем преобладающая, «низовая» часть населения империи в начале XX века потеряла веру в сакральность высшей власти: царь-батюшка стал Николашкой, царица, по слухам, путается со срамным мужиком Распутиным, остальные уровни власти – «бояре» всех мастей – никогда не пользовались в народе доверием и популярностью…

Государство, как система разумного управления огромной территорией, рухнула, и сразу образовались два центра власти. Один вышел из прежней системы – комитет Государственной думы и Временное правительство. Другой образовался словно бы на пустом месте – Совет. А оказалось, что за Советом – огромное большинство, в том числе главная сила воюющей страны – рядовой слой армии. Солженицын недоумевает в статье о Феврале – что не нашлось ни одной боеспособной части, которая бы усмирила смутьянов на улицах Петербурга. Так ведь в том-то и дело, что именно – не нашлось… Будущий герой белого движения Александр Кутепов согласился было взять на себя миссию усмирения, да не нашлось даже роты.

Увы, следует признать, что большая часть населения империи довольно спокойно приняла крах монархии, а затем – и всего русского государства. Для всей «низовой» русской массы это государство уже не представляло особенной ценности.

Крестьяне – как социальная группа – совершенно не боялись разрушения привычных основ жизни, которым занялись большевики. Всё это поначалу даже не касалось крестьянского мира. Запрет торговли, денег, банковских операций? Это был кошмар для всех в России, кроме крестьян. Это был кошмар для городов, но не для русской деревни, там было главное: земля-кормилица. Весной – посадим, осенью – снимем урожай. И этот урожай – самая устойчивая валюта в том мире, в котором живут крестьяне.

Несколько столетий русские крестьяне ждали, когда смогут осуществить свои главные мечты: уничтожить помещика и справедливо поделить землю. Для них это стало возможным в 1917 году. Всё остальное, всё, что явилось трагедией для образованных групп россиян – разрушение исторического государства, интеллектуального, культурного слоя жизни – все это было несущественно для русского мужика, который не был гражданином, а только подданным, притом – подданным самого последнего сорта. В трудную минуту для исторического государства низовые слои не только не помогли ему выстоять, а наоборот – сделали все, чтобы оно разрушилось. Для этих слоёв Россия – как государство – была не матерью, которую следует защищать, не щадя живота своего, а только – злой мачехой, от которой избавляются в удобную минуту. Русское крестьянство, основная часть социальной дореволюционной пирамиды, легко перенесло исчезновение всей той сложной политико-культурной надстройки над деревенским миром. Мужику-крестьянину не нравилась новая большевистская власть, но старая была для него – неизмеримо хуже.

После 1917 года на авансцену новой жизни выходит «низовой» человек, крестьянин или пролетарий, который наполовину тот же крестьянин. Уничтожив социально и физически высшие сословия погибшей империи, отодвинув интеллигента на второй план, он теперь будет определять правила жизни. Большевистская власть будет опираться на этого «низового» человека, потому что у неё нет другого выхода.

Этот новый человек будет определять все условия новой жизни – от быта до культуры. В культуре теперь, как и в реальной социальной действительности, на первом плане – выходцы из социальных низов. Вместо Онегиных, Печориных и других дворян или разночинцев – в новой России на первом плане – такие типы, как Григорий Мелехов и Василий Тёркин.

Как ни относись к большевизму – как учению и как политической практике – следует отдать ему должное за точный анализ социального положения в дореволюционной России. Невозможно спорить с тем очевидным фактом, что именно русская правящая элита довела страну до революции. До самого конца существования российской империи Николай II и большая часть его окружения, «коллективное дворянство» всех мастей и уровней, – упрямо пытались сохранить старую сословную Россию, если не юридически, то фактически.