Так думал человек, стоявший на трибуне съезда мартовским днём 1939 года, читая страницы доклада, подготовленного его помощниками.

Или – мог думать.

В той или иной форме, в тех или других формулировках, – это было подведение итогов большой работы, проведённой этим человеком. И он вправе был этой работой гордиться – вне зависимости от того, нравится это миллионам людей по всему миру или нет.

В это же самое время далеко от Москвы, на другом континенте, другой человек, имевший самое непосредственно отношение и к старой России, и к новому Советскому Союзу, – размышлял над судьбами русской революции.

Лев Троцкий, последний настоящий вождь этой революции, в Мексике подводил итоги строительства социализма в СССР и в некотором смысле подводил итоги своей жизни. Судьба дала ему возможность увидеть и оценить то, за что он боролся всю жизнь: социальную революцию громадных масштабов и её результаты через двадцать лет.

Оказавшись во второй раз в эмиграции, – на этот раз по воле его собственных товарищей по большевистской партии, – Троцкий имел возможность судить о событиях в Советском Союзе уже со стороны. Это давало свои преимущества, поскольку он уже не нёс ответственности за текущие деяния советской власти. Свои мысли и соображения об итогах работы этой новой власти, Троцкий изложил в книге «Преданная революция».

Первое, с чего начинает Троцкий, – он подчёркивает беспримерные в истории человечества достижения советского государства в развитии народного хозяйства: «С господами буржуазными экономистами спорить более не о чем: социализм доказал своё право на победу не на страницах «Капитала», а на хозяйственной арене, составляющей шестую часть земной поверхности; не языком диалектики, а языком железа, цемента и электричества».[69]

В декабре 1913 года Донецкий бассейн дал 2,2 тыс. тонн угля, а в декабре 1935–7,1 тыс. тонн, – перечисляет Троцкий успехи советской власти. – В 1920 году, когда составлялся первый план электрификации, в стране было 10 районных станций, общей мощностью в 253 тыс. кВт, а в 1935 – уже 95 станций общей мощностью в 4,345 тыс. кВт. В 1925 году СССР занимал 11-ое место по производству электроэнергии, а в 1935 году он третий после Германии и США. По производству тракторов Советский Союз – первый в мире.[70]

Но Троцкий совсем не склонен впадать в эйфорию. Эта беспримерная динамика ещё не решает вопроса о первенстве социализма. Одно дело – построить огромные заводы, используя технические достижения капитализма, другое – обеспечить высокую культуру и производительность труда. И здесь достижения Советского Союза очень скромны. Индивидуальная производительность труда низка и в среднем в пять раз ниже американской. «Трактор представляет гордость советской индустрии. Между тем коэффициент полезного действия тракторов крайне низок, – вынужден признать он. – В течение прошлого хозяйственного года пришлось подвергнуть капитальному ремонту 81 % тракторов, причём значительное количество их снова вышло из строя в самый разгар полевых работ. По некоторым исчислениям, машинотракторные станции станут рентабельны лишь при урожайности в 20–22 центнера зерна с гектара. Сейчас, когда средний урожай не достигает и половины, государству приходится нести миллиардные расходы на покрытие дефицитов. Ещё хуже обстоит дело с автотранспортом. В Америке грузовая машина пробегает 60–80 000, даже 100 000 километров в год; в СССР только 20 000, т. е. в 3–4 раза меньше. Из каждых 100 машин в работе только 55: остальные в ремонте, или в ожидании его. Стоимость ремонта в 2 раза превышает стоимость всех выпускаемых новых машин. Немудрено, если по отзыву государственного контроля, «автотранспорт ложится исключительно тяжёлым бременем на себестоимость продукции».[71]

Переходя в политическую плоскость своего анализа, Троцкий напоминает об одном из главных тезисов большевистской программы, развёрнутый Лениным в работе «Государство и революция»: об отмирании государства и переходе всех рычагов управления непосредственно в руки трудящихся масс. «Режим пролетарской диктатуры с самого своего возникновения перестаёт таким образом быть «государством» в старом смысле слова, т. е. специальным аппаратом по удержанию в повиновении большинства народа, – напоминает Троцкий. – Материальная власть, вместе с оружием, прямо и непосредственно переходит в руки таких организаций трудящихся, как советы. Государство, как бюрократический аппарат, начинает отмирать с первого дня пролетарской диктатуры. Таков голос программы, не отменённой до сего дня. Странно: он звучит, как загробный голос из мавзолея».[72]

К концу второго десятилетия своего существования, – констатирует Троцкий, – государство не только не отмерло, а наоборот, превратилось в небывалый в истории аппарат принуждения. Бюрократия не только не исчезла, уступив своё место массам, но стала бесконтрольной силой, которая властвует над массами. «При наивысшем напряжении фантазии трудно представить себе контраст, более разительный, чем тот, какой существует между схемой рабочего государства по Марксу-Энгельсу-Ленину и тем реальным государством, какое ныне возглавляется Сталиным».[73]

Бюрократия, – безжалостно бьёт по самому больному Троцкий, – победила не только левую оппозицию, лидером которой был он сам, – она победила саму большевистскую партию. «Она победила программу Ленина, который главную опасность видел в превращении органов государства «из слуг общества в господ над обществом». Она победила всех этих врагов – оппозицию, партию и Ленина – не идеями и доводами, а собственной социальной тяжестью. Свинцовый зад бюрократии перевесил голову революции. Такова разгадка советского Термидора».[74]

Почему же это произошло, почему бюрократия сумела победить, сумела подавить живую энергию масс, совершивших величайшую социальную революцию?

Одну из главных причин бюрократической победы Троцкий видит в том, что произошло сближение, почти слияние партийного аппарата с государственным. Демократия, по его мнению, сжималась по мере того, как нарастали трудности и крайности гражданской войны. Оппозиционные партии были запрещены. Вожди большевизма надеялись, что это временная мера, однако теперь даже от внутрипартийной демократии остались одни воспоминания в памяти старшего поколения. «Вместе с ней отошла в прошлое демократия советов, профессиональных союзов, кооперативов, культурных и спортивных организаций. Над всем и всеми неограниченно господствует иерархия партийных секретарей. Режим получил «тоталитарный» характер за несколько лет до того, как из Германии пришло это слово. <…> Если Молотов в марте 1936 года мог похвалиться перед французским журналистом тем, что правящая партия не знает больше борьбы фракций, то лишь благодаря тому, что разногласия разрешаются ныне в порядке автоматического вмешательства политической полиции. Старая большевистская партия мертва, и никакие силы не воскресят её».[75]

Кроме того, Троцкий вынужден признать тот печальный для большевизма факт, что освободиться от бюрократического диктата мешают не какие-то там «пережитки» прошлого, а объективно действующие могущественные факторы, такие как – материальная скудость, культурная отсталость и вытекающее отсюда господство права сильного при распределении материальных благ. «Социальный смысл советского Термидора начинает вырисовываться перед нами, – догадывается он. – Бедность и культурная отсталость масс ещё раз воплотились в зловещей фигуре повелителя с большой палкой в руках. <…> Где отдельная комната, достаточная пища, опрятная одежда все ещё доступны лишь небольшому меньшинству, миллионы бюрократов, больших и малых, стремятся использовать власть прежде всего для обеспечения собственного благополучия. Отсюда величайший эгоизм этого слоя, его крепкая внутренняя спайка, его страх перед недовольством масс, его бешеная настойчивость в удушении всякой критики, наконец, его лицемерно-религиозное преклонение перед «вождём», который воплощает и охраняет власть и привилегии новых господ».[76]