Я опять проснулся. В надцатый или сто надцатый раз. И попытался понять, чего в мире изменилось. Минут пять пялился в светлое небо, пока понял, что ночь закончилась. А еще меня попустило. Кажется. Может, болезнь и совсем ушла. Шевельнулся, охнул… насчет совсем и ушла это я размечтался. Но я не умер. Пока еще. И ко мне кто-то быстро приближался.

– А сегодня мы пойдем?

Я не первый мужик, для кого утро начинается с этого вопроса. Кого-то тянут в театр, кого-то в ресторан, в гости, в магазин, к маме – список практически бесконечный – и я не первый, кто отвечает:

– Не знаю.

Не бог весть как оригинально, зато близко к правде. Я в натуре не знаю, смогу уйти или нам еще придется куковать на столбе. Я и нам. Я один, а нас, если считать уже прозревших щенят, шестеро. Пятеро ждут одного. А этот один не может вразумительно сказать, сколько еще ждать и из-за чего все тормозится. Будь я на месте ожидающих, я б очень не полюбил тормозящего. Но так получилось, что в роли тормоза я сам. А себя, любимого, я ругаю только тогда, когда все остальные меня очень сильно хвалят. Но такого еще не было. Ни разу.

Рассвет. Третий рассвет без дождя. Без нудной мороси, переходящей временами в самый настоящий ливень. Не теплый и не холодный. Такой бывает на границе лета и осени. Или весны и лета. Что ближе к истине. То, что сухой сезон закончился и начался мокрый, мне объяснили. Машка и объяснила. В первый же день, когда выяснилось, что я не могу идти по дереву. Вернее, уйти ОТ дерева.

Как бы это красивше сказать… чтоб без мата… В первый день, когда я понял как влип, без мата даже думать не получалось. На второй – тоже. Может, хоть сегодня…

Несколько дней надоедливого дождя и сплошной облачности любому подпортят настроение. А если все эти дни просидеть и пролежать нежрамши, в компании зверюг, что тоже жрать хотят, понятно, как я радовался хорошей погоде.

Трогаться решили, когда ствол немного подсохнет. Обсудили порядок передвижения. Первым пойду я, за мной – Машка, за ней – волчье семейство. Направляемся к Мосту Богов и по пути ищем чего пожевать. Такая вот программа минимум для меня и Машки. Четырехлапые свои планы на будущее мне не сообщили.

А перед самым уходом меня и скрутило.

Есть умники, которые любят расписывать как и чего у них болит. И сравнения подбирать такие, чтоб у слушателя дыхание в зобу сперло. От страха. Но самое прикольное: их слушают и еще как! Не знаю, в чем тут кайф. Да и не люблю я такие истории. Ни слушать не люблю, ни рассказывать. Да и не получится у меня так рассказать, чтоб дыхание… воображалки не хватит. А если по-простому…

Днем, когда тени совсем уж маленькими стали, мы решили уходить. Я подошел к дереву, похлопал кору, попрощался, типа, и полез на ствол. Тогда-то меня и скрутило. Хорошо, хоть не позже. Не на средине бревна, например.

От боли я потерял сознание. Терпел, пока мог, а могу я долго, потом отрубился. Там же под деревом я и пришел в себя.

Провалялся я немало. Одно солнце на покой закатилось, второе за горизонт цеплялось. Со дна каньона поднимались сумерки и теплый ветер. Пахло мокрой гарью и засыхающими листьями. Короче, полдня как не бывало. А переходить ночью глубокую ямину по жердочке… не-е, это без меня.

Не похоже, чтоб мне из обморока выбраться помогали. Спасибо, хоть не сожрали, пока я в отключке валялся. Но смотрели так, будто я крайний. Мол, хочешь болеть – болей в другом месте. И в другое время. А то ждать заставляешь.

Ага, заставляю! Ну, прям, цепями всех к себе приковал и ключ проглотил. Хорошо вечерок начинается: Машка бурчит, волчара глазеет так, будто интересно ему, какой я на вкус, а у меня все тело словно ватой и осколками стекла набито. И сушняк такой, как с конкретного бодуна.

– Нельзя меня жрать! Отравишься!

Это я зверюге сказал. Машке тоже хотел чего-нибудь. Из русского разговорного. Так она подевалась куда-то. И на глаза мне не показывалась до самой ночи. А Санут на небо выполз, и она тут как тут. Спать мне мешать пришла. А вечер я просидел сам-один. Звезды считал и выл на луну. Куда там волчаре.

Поганое у меня было настроение. Несколько дней подряд. Совсем поганое. Я терпеть ненавижу болеть. Врач исцели себя сам… Убил бы того, кто придумал эту бредятину. Был один, что сам себе аппендикс резал. Так это не от хорошей жизни или склонности к мазохизму. Деваться мужику было некуда.

Вот и мне некуда и не к кому. Единственный врач в этой глухомани – я сам. И у меня здорово распухли плечо и ладонь. Те самые, с отпечатком листа. Три дня было все в порядке, а как собрался уходить… Чего делать и кто виноват – не знаю. И спросить не у кого. И диагноз поставить некому. В смысле, больной есть, а вразумительного объяснения нет. Это у меня нет, а Машка очень даже легко объяснение нашла. Или придумала.

– Тиама тебя не отпускает.

Глянула на мои пальцы-сардельки и тут же информацию для размышления выдала.

– Откуда знаешь? – Спрашиваю.

– Вижу.

А сама старается на ладонь мою не смотреть. И на цветок, что в темноте светится. Я пошевелил пальцами. Гнутся плохо. И болят уже не так сильно. До второго обморока дело не дошло.

– Ну, и как это лечить?

Машка аж дернулась:

– Я не целительница!

Будто я ее в чем неприличном заподозрил.

– Да знаю я, что не целительница. Ну, может, видела или слышала там?…

– Я тайнами чужой гильдии не интересуюсь!

А у самой голос дрожит. Я тогда не понял, почему. Да и в слова не особенно вдумывался. Не до того было.

– Блин! Пока ты тут в секреты играешь, я, может, умираю. И в натуре, могу умереть! Видишь? – помахал ладонью, что была толще левой раза в три. – Это тебе не хухры-мухры, это резать надо. Если уже не поздно. А ты…

Вот тогда Машка и сказала, что Тиама не хочет меня отпускать. И что никакой целитель мне не поможет. От яда тиа нет противоядия. Но я хранитель жизни Тиама и сам себя могу исцелить. Если Тиама захочет. И если я захочу. Очень сильно.

Я-то хотел, понятное дело, вот только не знал, как.

Мне предложили заглянуть в себя и посоветоваться с духом Ти. Но не сразу. А когда Санут уйдет. Тогда я получу истинный совет истинного духа. А под взглядом Санута приходят странные желания и страшные мысли. Нельзя прислушиваться к ним.