Подрядчик, связанный контрактом, быстро уступил, и после трех дней забастовки работа была возобновлена.

Их допрашивали непрерывно семь суток — днем и ночью. Из тринадцати их осталось наконец только пятеро: Бота, председатель профсоюза, Ванку, молодой каменщик, Балинт, девятнадцатилетний подмастерье, и еще двое, чьи имена я запамятовал. Остальных сигуранца выпустила одного за другим, то ли убедившись, что они ничего не знают об интересовавших ее людях, то ли потому, что намеревалась установить за ними слежку и раскрыть их связи. Пятеро узников ничего не знали и даже не думали об этом. Если они отсюда выберутся, все равно так или иначе узнают.

Сейчас они думали о совершенно другом. Они ждали. Близился полдень, а никого из них еще не вызывали. Лежа на голых, жестких досках, они постанывали от боли, причиняемой незажившими кровоподтеками и синяками, с трудом ворочались с боку на бок.

— Может, они устали, — прошептал кто-то.

— Или дают нам прийти в себя!

— Тоже возможно!

— А что, если они сменили тактику?

— Им и придумать-то больше нечего, разве что содрать с нас кожу!

— Больно она нужна им, наша дрянная шкура. Из моей, кроме решета, ничего путного не сделаешь, — пошутил с вымученной улыбкой Бота.

Это был мужчина лет сорока пяти, словоохотливый, веселый, любивший пошутить; многим он казался человеком несерьезным.

Шутка была неуместная, и ее встретили сдержанно. Помолчали.

— Я все думаю: почему они так внезапно успокоились?

— Не проболтался ли кто? — мрачно буркнул Балинт.

— Кто же мог проболтаться? — нахмурился Ванку.

— Кто-нибудь из тех, кого выпустили.

— А ты откуда знаешь, что их выпустили?

— Мне так кажется.

— Перекрестись, чтоб не казалось.

Балинт хотел еще что-то сказать, но промолчал. Слез с нар, шатаясь, с трудом добрался до ведра, опустился на колени, держась рукой за стену, и, надсадно дыша, жадно припал к воде. Напившись, он немного постоял на коленях, прислонившись к стене и закрыв глаза. Одежда на нем была разорвана, местами проглядывало голое тело. Лицо отсвечивало синеватой бледностью. На лбу выступил пот.

— Эх, Ванку, Ванку… Никчемный же ты наставник молодежи! — пробурчал Бота.

— О чем это ты?

— Парень держался прекрасно, а ты его распекаешь. Сам подумай — он здесь впервые, совсем еще мальчишка. Конечно, нервничает.

Бота слез с нар и подошел к Балинту. Человек сильный и выносливый, он еще довольно твердо держался на ногах. Он помог парню подняться и, поддерживая, довел до нар.

— Помни, мальчик, наше дело хоть и трудное, но не безнадежное. И учти, кто болтает, отсюда не выходит. Одно лишнее слово, и за тебя возьмутся так, что света белого невзвидишь. А будешь держать язык за зубами, будут бить, сколько хватит силы, но все-таки выпустят, если до смерти не забьют. Если бы кто-нибудь проболтался, мы бы почувствовали. Эти звери, когда нападают на след, пусть самый незначительный, сразу сатанеют, и тогда бьют смертным боем. Поэтому Ванку и сказал, чтобы ты не торопился со своими предположениями. И вообще, не дело это бросаться такими словами, когда говоришь о товарищах…

Парень слушал, сгорбившись и полузакрыв глаза. Он выглядел тщедушным и по-девичьи нежным. «Его били сильнее, чем нас, — подумал Бота. — Надеялись, его легче сломить. Но он хорошо держался».

— Ты устал, — сказал он Балинту.

— Нет, не устал, — ответил тот. — Они ведь будут нас бить еще, правда?

— Кто их знает! Но выдержать можно. Ты сам в этом убедился. Надо только решить выдержать и никого не бояться.

— Понятно.

— Хочешь еще пить?

— Нет. Больше не хочется.

— Ляг. Отдохни.

Балинт со стоном повалился на нары ничком и замер, с трудом переводя дыхание.

Повернувшись к остальным, Бота сказал:

— Давайте, братцы, поразмыслим, что нам делать.

— Ждать.

— Это не выход.

— А что мы можем сделать? Заявить, что соскучились без порки и что нам еще захотелось?

— Слушай, Ванку, поберег бы ты свои нервы. Они тебе пригодятся. Зададим себе лучше вопрос: почему они так внезапно от нас отстали? И это после того, как семь суток сами не спали и нам не давали. Какая-то причина должна ведь быть.

— Причина! Как будто они нуждаются в ней! Забастовка была совершенно законная, и все-таки нас посадили.

— Наплевать им на эту забастовку.

— А на что же им не наплевать?

— Если ты этого не понял, значит, зря они тебя учили.

— Ну что ж. Выходит, я болван, а ты умник. Ты ведь у нас все знаешь.

— Не заводись, Ванку. Что толку нервничать? Не надо быть десяти пядей во лбу, чтобы понять, что им нужно.

— Они хотят выявить коммунистов — членов профсоюза. Это я понял, при всей моей глупости.

— Правильно… только зачем им это?

— Как зачем? На это они и поставлены — охотиться за коммунистами.

— Да что ты! Значит, просто из любви к искусству?! Вроде охоты за утками. Чисто спортивный интерес.

— Да отстань ты!

— А я и отстал, раз ты такой нелюбопытный. Но, может, другим это будет интересно. Если остальных выпустили, а нас держат — думаю, что так оно и есть, — значит, они преследуют определенную цель.

— И что же это за цель, господин пророк?

— Да цель совершенно определенная: ликвидировать профсоюз.

— Но у них нет оснований!

— Именно это они и ищут. Коммунисты были бы для них потрясающим предлогом. Кто проводит коммунистическую политику? Ясно, коммунисты. Стоит выявить коммунистов — и с профсоюзом покончено. Двери опечатают, имущество конфискуют, устроят процесс, и все дела.

— Не смогут выявить.

— Не выйдет у них, если мы будем и впредь держаться так же твердо. И я уверен, что мы не сдрейфим. Главный экзамен мы уже выдержали. И все-таки нам не худо пошевелить мозгами да разгадать, что за чертовщину они еще готовят. Чтобы они не застали нас врасплох.

Все замолчали и глубоко задумались. Они были истощены, измучены допросами, бессонницей, голодом, понимали, что им предстоят новые муки и, значит, надо воспользоваться неожиданной передышкой, чтобы хоть немного поспать, собраться с силами, выдержать, выстоять. Кто-то сказал:

— Лучше поспим чуток.

— Выспаться успеешь, — возразил Бота. — Я вот что думаю: мы можем в какой-то степени использовать создавшееся положение, пока они не держат на крючке ни одного из нас. Что-то они, вероятно, подозревают, о чем-то догадываются, может, — кто знает? — заполучили кое-какие сведения. Не случайно они нас так тщательно просеяли, но доказательств у них нет никаких. До сих пор ни один из нас с ними не сталкивался. Я с ними, правда, встречался, но тогда партия была еще на легальном положении, а я даже состоял не в партии, а у социал-демократов. Меня, кстати, инспектор спрашивал, почему я вышел из социал-демократической партии. «Вовсе я из нее не вышел, — ответил я, — меня выгнали». — «За что?» — очень заинтересовался он. «За то, что два года не платил членских взносов». Это я могу доказать. Существует протокол заседания, на котором я был исключен.

— А там ничего больше не записано?

— Нет, совершенно точно, ничего. На мое счастье, Кориолан Пинтикан оказался большим дипломатом. Ему было невыгодно излагать на собрании все то, что я ему высказал с глазу на глаз относительно его святой личности.

— Но он мог и выболтать это кому-нибудь.

— В жизни не выболтает.

— А что ты ему такого сказал?

— Что он — предатель.

— И это так и есть?

— Не могу утверждать с полной уверенностью. Но у меня были подозрения, и я ему их высказал. Потому мы и поругались. Ну, да теперь это уже не важно. Важно, что сигуранца не может нас уличить ни в чем, и мы должны это использовать.

— Каким образом?

— Обсудим и что-нибудь придумаем.

Они прикинули по-всякому. Им повезло, на допросы не вызывали до следующего дня. За это время они приняли решение. Когда надзиратель принес обед, они демонстративно выбросили его в парашу. Туда же вылили и воду из ведра. Надзиратель вытаращил глаза, пожал плечами и поспешно ушел. Вечером все повторилось. Как только надзиратель вышел, появился комиссар Сульфинеску. Кинул взгляд на парашу, на пустое ведро. И коротко резюмировал: