Кондор перестал перебирать когтями ветку и смотрел на мальчика то одним, то другим глазом, как делают куры, когда ищут червяков, словно прислушиваясь к чему-то.

Всеобщее напряжение миновало. Звери в клетках возобновили свое бесконечное движение. Где-то поблизости зарычал медведь, ему ответила чайка. Человеческий голос закричал: «Цып, цып, цып!» Казалось, что деревенская баба хочет накормить кур. Заржала зебра, загоготал дикий гусь, а ослик, запряженный в тележку с мясом — служитель перегонял его от клетки к клетке, чтобы покормить хищников, заревел как всегда по вечерам, издавая глухие и вместе с тем пронзительные звуки, похожие на вопли треснувшей трубы. В ту же секунду Филипп услышал за спиной чей-то топот и заметил, что кондор в беспокойстве поднял глаза.

Подбежавший человек был вооружен длинным багром, которым заканчивался, как алебарда, заостренным на конце крючком-орудием, хорошо известным всем узникам зоологического сада.

— Кыш… Кыш… Кыш… — кричал он что есть мочи, размахивая багром. — Кыш… проклятый, забодай тебя черная корова. Выходи оттуда, негодник, покуда тебя не растерзала эта вонючая гадина.

Топоча тяжелыми ботинками, человек кинулся к кондору, размахивая багром, как дубиной.

— Кыш… Кыш… Кыш…

Он с размаха ударил им по сетке, натянутой между прутьями решетки, и тогда кондор сорвался со своей ветки и с яростью бросился на металлический каркас сетки, вонзив когти в нее всего в двух ладонях от лица застывшего в изумлении сторожа. Растерявшись, он уставился на окровавленный клюв кондора, который в бессильной злобе кусал железные прутья. Потом, желая показать хищнику, что он его не боится, еще раз плашмя ударил по сетке палкой. Кондор издал дикий клекот и раскинул серые крылья, закрыв ими всю сетку и подняв целое облако пыли и перьев. Филипп сразу понял, что события могут принять неожиданный оборот, и выскользнул из клетки. Храбрость человека, защищенного железной решеткой, показалась ему глупой, а беспомощность птицы унизительной. Он заплакал и принялся изо всех сил отталкивать отца от клетки.

— Пусти, я размозжу его лысую башку, чтобы этот дьявол не кидался на меня. Ведь я своими собственными руками пичкаю его мясом, чтобы жирел, как червь в масле! А ты, щенок, зачем лезешь в пасть этой змее? Неужто ты думаешь, дурачок, что я растил тебя и мучился, только я знаю как, ради того, чтобы он тебя растерзал?

*

Отец Филиппа до того, как пристроился в зоопарке, работал подметальщиком в трамвайном депо. Это был простодушный трансильванец, осевший в Бухаресте, где он кое-как сводил концы с концами, скорее благодаря своей доброте, чем мускулистым рукам, готовым взяться за любую работу. Сторожа зоопарка прозвали его Цып-Цыпом за крики, которые он издавал ежедневно, созывая на кормежку пернатых обитателей клеток.

В зоопарк на окраине города он попал благодаря случайности — хотя и заурядной, но раскрывавшей его предназначение.

Однажды на цирковом представлении, куда Цып-Цып отправился, чтобы посмотреть на клоунов и экзотических животных, разыгрывали на лотерее старого, облезлого и дрожавшего от слабости верблюда, которого уже нельзя было перевозить и использовать для балаганных выходов на арену с лилипутами на спине. Лотерея проводилась на потеху тех, кто знал, что на один из входных билетов падет выигрыш. И он выпал как раз на билет Цып-Цыпа, который чуть не плакал от смеха и жалости к немощному верблюду. Розыгрыш животного был задуман администрацией цирка всего лишь как шутка над удачливым зрителем. Однако Цып-Цып, услышав, что после спектакля царю пустыне, который всю жизнь тянул лямку и танцевал на арене, грозит смерть, решил сыграть свою роль всерьез и потребовал выигрыш. Хозяевам цирка ничего не оставалось, как уступить, и таким образом Цып-Цып оказался на улице со старым верблюдом, которого он вел за собой на поводу к изумлению прохожих, с тревогой думая о том, что он будет делать дальше, став обладателем этого больного экзотического животного.

Он отвел верблюда, поместил его в дровяном сарае и стал кормить хлебом и теплым молоком. Верблюд ел и пил за двоих, кашляя и чихая совсем по-человечески, и смотрел в глаза хозяину с признательностью впавшего в детство старика, который, однако, совсем не собирается умирать.

Через несколько недель верблюд стал заметно поправляться, к отчаянию своего разоренного покровителя, с которым животное могло расплатиться, лишь развлекая жителей предместья трюками, которым его научили в цирке. Промучившись всю зиму, Цып-Цып отвел верблюда однажды ночью за городскую черту и, надеясь, что там он может оставить его пастись на свободе, вскочил в последний трамвай, решив покинуть навсегда своего подопечного.

Но верблюд словно отгадал его намерение и пустился рысью за ночным трамваем, сопя, фыркая и пробуждая своим топотом спящие кварталы. Тогда кто-то посоветовал Цып-Цыпу отдать верблюда в зоологический сад. А так как в трамвайном депо слишком насмехались над его дурацким счастьем, Цып-Цып и сам решил остаться среди животных, нанявшись сторожем в зоопарк. Там он обрел свой настоящий дом и даже обзавелся хозяйством, женившись на старой деве, которая подарила ему сына. Жена его умерла во время родов, и Цып-Цып остался один за мать и за отца с хилым ребенком на руках. Сына он назвал Филиппом и вырастил с грехом пополам с помощью ветеринара, который два раза в неделю заходил в зоопарк, чтобы осмотреть животных. Это был тихий, сонный ребенок. Ему еще не исполнилось и двух лет, когда шутки ради отец посадил его в мешок на животе австралийского кенгуру, потерявшего детеныша. Филипп, вместо того чтобы испугаться, почувствовал себя настолько хорошо, что уснул. Впоследствии ребенок качался между горбами верблюда и на шее жирафа, катался на страусе, плавал среди бобров и выдр, играл с медвежатами…

Он рос, зная очень мало о городском мире за пределами зоопарка. Возможно, поэтому в дни, когда было много посетителей, ребенок становился нервным, необычно мрачным и необщительным, как звереныш. Со временем он изучил все повадки обитателей зоопарка. Тех, которые не подпускали его к себе, он уважал, не показывая, что боится их. Но ему были не по душе гиены, змеи, волки, шакалы — подлые и злобные существа, которых он обходил, бормоча себе под нос трансильванские ругательства, услышанные от отца. С бенгальским тигром Пандитом он говорил, сохраняя дистанцию, зато двое детенышей Сьерры, злой и плаксивой львицы (единственного в зверинце льва застрелили по приказу начальства) стали товарищами его игр. От Сьерры Филипп держался на разумном расстоянии, как, впрочем, и от бизона Ретезата и бегемота Вэлэтука. Орангутанг Сократ, как назвал его ветеринар, был то драчливым, то меланхоличным, зато многочисленное семейство яванской обезьяны Маргиолы считало Филиппа своим, правда слишком облезлым, хилым и поглупевшим от общения с людьми, от которых он взамен свободы передвижения среди клеток приобрел нестерпимый запах и привычку есть вилкой.

*

Со временем Филипп подружился и с кондором. И отец был вынужден смириться с их дружбой, словно поняв, что между двумя существами — хищной птицей, вызывавшей лишь страх, и хрупким худым ребенком установилась таинственная непостижимая для посторонних связь.

Кондор так привык к Филиппу, что принимал теперь пищу, принесенную только им. Это выводило сторожа из себя. В глубине души он ненавидел хищника и, опасаясь его капризов, собирался навесить на клетку крепкую цепь и замок, чтобы кондор не вздумал как-нибудь попробовать крепость своего клюва на хрупкой головке его сына.

Но ему не удалось привести свой план в исполнение, так как в тот день, когда он решил замкнуть навсегда клетку кондора, в зоологическом саду произошла непредвиденная история. Как раз когда сторож собирался отослать Филиппа куда-нибудь подальше, к клетке подошел какой-то бородатый субъект.

— Чем вы тут занимаетесь? — спросил он.

Только тогда Цып-Цып заметил, что за спиной бородатого стоит еще один человек помоложе, в руках которого был съемочный аппарат.