Боги не направили меня на путь истинный, когда я пришел к покоям наследника престола. Они не укрыли мою семью от несправедливого приговора и не затушили праведный гнев, что позже разгорелся инквизиторским костром возмездия в мою честь.

И всё равно я забрался выше, чем кто бы то ни было. За это и поплатился. Падать в подземелье было больно, ещё больнее – выкарабкиваться.

Каждую секунду, коих скопилось достаточно за годы заключения, мне без устали представлялось, как я отыграюсь, когда выберусь.

Если выберусь.

Мне удалось прожить слишком долго для того, кому был уготовлен столь короткий век. За года в Лощине дружинники ни раз перемололи в порошок мои кости, но так и не довели дело до конца. Царь Райрисы, Волган Воронцов Пятый, уготовил куда более воодушевляющую участь.

Он всегда любил представления, но лишь те, где не являлся главным шутом. Таких, к его огромному сожалению, было ничтожно мало.

Приговор обязан вынести Совет – приближенные правителя. Они, как и главенствующий узурпатор, восседают в Святом граде Дождя, новой столице.

Крысы более не селятся в сараях и погребах, а греют шкуры в дворцовых палатах на бархатных банкетках.

Старую столицу постигла разруха и мор. Еще одно последствие многовластия, учиненного князьями. С мором не управились вовремя и болезнь выкорчевала жизнь с корнем по всему южному побережью, достигнув и без того пустующих Рваных Берегов.

Мор предшествовал новой болезни, но власть имущие ничему так и не научились. Десять княжеств, объединенных под бравым начало Волгана Пятого, с трудом держат оборону своих жалких клочков земли.

Райриса моего детства, по россказням матери, была великой. Сейчас от величия осталось кострище, да сумасбродство местечковой власти. Удушив Юг, паразиты заселили север, обосновавшись в Святом Граде Дождя.

Добраться до новой столицы к первой дате моей казни помешала воля случая – болезнь, поразившая западную часть царства. Люди начали звереть. Дошло до того, что они, сбиваясь в стаи, как волки, вырезали деревни и города.

Мор сменило всепоглощающее безумие.

Ну не сука ли Судьба, если она есть? У Грехов есть чувство юмора, подарившее мне лишние пару лет жизни.

Поначалу, после моего ареста, было принято решение немного переждать столь неприятную неурядицу, как многочисленные смерти от голода на Юге, а потом всё как-то затянулось с приходом слабоумия с Западных земель.

Я гнил в промозглой тюрьме, пока в родном краю некому было убирать тела, распухшие от скорого разложения под палящим солнцем, с центральных улиц.

И всё же, обо мне не забывали. Царь, с несвойственным ему рвением, писал мне любовные письма.

Когда-то я был не только убийцей его сына, но и другом. Как же давно это было… Жизнь осталась та же, но декорации и актеры сменились на полярно противоположных.

Теперь я – цареубийца, что купается в угасающих лучах любви и уважения, а Волган – убитый горем отец, чьё правление приближается к закату как никогда скоро.

Не знаю чья потеря обозлила его сильнее, но от обилия бранных выражений, нацарапанных на бумаге, я едва ли не надрывал живот от смеха. От чего-то он напоминал мне несправедливо брошенную любовницу, огорченную фактом расставания.

Любовницы – ещё один атрибут прошло, что сейчас кажется совсем несовместимым с нынешним положением.

Женщины, коих глупцы считают вторым сортом, лишенными душ, безмерно коварны, что ни может не восхищать. Но за каменными стенами темниц любовниц и след простыл, а моя милейшая невеста стала последней женщиной, которую я возжелал бы видеть.

Обзавёдшейся столь неслыханной славой я перещеголял всех своих именитых преступных предшественников. Не каждому удавалось сомкнуть свои пальцы на шее единственного наследника престола, оберегаемого как зеница ока. Я видел, как жизнь гасла в его прекрасных зелёных глазах, доставшихся ему от папочки, и одаривал его щедрой, неподдельной улыбкой в ответ на мольбы сохранить ему жизнь.

Люблю вспоминать о ночи своего триумфа, когда мне удалось превзойти самого себя.

Но каждая ночь сменялась утром. Признаться, я не знал, когда солнце восходит, а когда гаснет за горизонтом. Я просто чувствовал тяжесть каждого нового пробуждения. Оно будто бы ещё сильнее отдаляло меня от призрака свободы, маячившего на границах сознания.

Иногда, в смраде испражнений и затхлости я чувствовал вольный ветер, некогда беззаботно трепавший мои волосы и аромат страстно любимых мною мятных конфет. Подсознание играло со мной злую шутку, подталкивая к бездне, именуемой полным безумием. И хоть на протяжении своего существования я, безусловно, то и делал, что балансировал на её грани, перспектива взглянуть в клокочущую пустоту сумасшествия пугала до чертиков. Перед сном и сразу после пробуждения я увязал в своих фантазиях, что очень скоро приобрели черты чётко выверенных планов. Изо дня в день я, со всей свойственной мне педантичностью, продумывал каждую деталь до мельчайших подробностей.

Однажды ко мне подослали послушницу.

Этого предвидеть я не мог.

Монастыри часто отправляли своих подопечных в тюрьмы, чтобы те попытались направить грешников на путь истинный. Они проповедовали учения о Мертвых богах. Но кому нужны они, если наши Новые Боги еще едва ли успели остыть?

Скверные фанатики никогда мне не нравились (за исключением одной, о чём я потом горько пожалел), но встретить кого-то из мира снаружи заставило тело покрыться мурашками.

Подумать только, причастие! Я буду исповедоваться перед послушницей!

Как и всякое религиозное таинство, оно должно было проходить без посторонних глаз.

Монахиня была мертвенно бледной, когда железная дверь с лязгом захлопнулась за её спиной.

Клянусь, первое, о чём я подумал, так это была ли в ней вообще кровь?

Была. Много, много крови.

Послушница погрязла в ужасе, когда познакомилась с первым секретом моего скромного жилища – дверное полотно, тяжелое, как валун, не пропускало звуков.

Меня это не смущало первые пару дней, потом я думал, что схожу с ума от эха собственных шагов. Через пару полных Лун я уже во всю беседовал сам с собой, веселясь, как дитя, когда мой натужный крик с мольбой о помощи повторялся десятикратно.

Я представлял, что это в отчаянии вопит Волган. Или моя несостоявшаяся жена.

Оставшись с наедине с послушницей, я чуть не потерял голову от того, что в безупречной тишине теперь слышалось дыхание сразу двух людей.

Она была лишней.

Я хотел накинуться на неё и вдохнуть ветер, что мог не до конца испариться с её волос и черной бесформенной рясы. Никакой подоплеки в моих действиях бы не было, девица на редкость непривлекательной внешности. Уж слишком лицом походила на мою невесту.

Это было роковой ошибкой, сравнивать их. От чего, глядя на белёсую уроженку средней полосы, я во всём видел свою смуглую предательницу родом с востока.

Тем временем послушница не теряла времени и огляделась по сторонам. Задержала взгляд на потолке, обросшем паутиной за ночь. Вчера, как и каждый день до этого, я с остервенением отмывал каждую пядь проклятой темницы.

Лощину можно было проклинать сколько угодно, но воду тут носили исправно – два ведра каждое утро пропихивали в отверстие в двери, что могло быть лазом для крупной собаки.

Я бы не пролез в него.

Тогда же подавали еду – две медные миски с хлебом и мясом животных, выращенных в окрестностях тюрьмы.

Арестантская одежда не была богата обилием красок и фасонов. Да что уж греха таить, она не предусматривала даже панталонов! Нарядившись в брюки и белоснежную рубаху, в которых меня когда-то арестовали, я сидел на деревянной лавке. Босой. Призрачные воспоминания о манерах не позволили мне пригласить послушницу на полку, аккуратно застеленную шкурами.

Одну я уже привел в свою постель и потом горько об этом пожалел.

Слуга богов боялась меня. Сначала я думал, что виной тому место, где она оказалась, но потом вспомнил о том, кто я и как выгляжу.