Гвидо упал с неистовостью молящегося за свои грехи.

— Чонса! — закричал Джо.

— Убей себя.

Удар в висок был сильным и предательским. Перед глазами Чонсы будто кто-то ладонями хлопнул — и стала мгла.

Она ослабла на стуле и упала лицом в стол, чудом не сломав нос. Боль разлилась по виску, не такая, как бывает от удара, более мерзкая. Джолант приложил её проклятым артефактом. Когда в глазах чуть посветлело, она увидела его — испуганного, растерянного и с костяным кинжалом старика в руке.

— Поговорим в следующий раз, — прохрипел Гвидо, зажимая рану. — Джо проводит тебя. Верно, Джо?

Чонса трепыхалась в руках Джоланта, вскинула колено, ударила в пах. Ключник с хрипом согнулся, и Гвидо пришлось позвонить в колокол, чтобы вызвать стражу. Охранники застали их так: сжимающий тиски объятий Джолант, бьющаяся в истерике малефика, истекающий кровью Гвидо и Данте, что тихо сопел носом во сне.

— Нет! — закричала Чонса, — я не хочу туда! Я не вернусь туда!

Осколок по рукаву упал в её ладонь и она как могла, сильно полоснула им по Джоланту. Мир кружился после удара в висок, и царапина лишь едва задела его щеку. Она была слаба, но ярость выплескивалась из неё, стала физически ощутимой, когда её схватили за руки. Повторялась история вчерашнего дня. Но теперь злость затмила глаза ключника. Он утер кровь о плечо и перехватил кинжал.

— Нет, Джо, пожалуйста! Я не хочу!

Но его уже было не остановить. Что это будет? Милосердный удар в сердце? Если бы. Вместо того, чтобы закончить это, Джолант распахнул на её груди рубашку и приложил к бесстыдно голой коже напротив сердца кость Мира.

Зашипело.

Боль! Боль!

Как же больно!

Жжет!

Чонса закричала. Она никогда не кричала так, горько от обиды. Потеряла сознание — и не увидела, и не услышала, как на полках полопались сосуды, трещина поползла по стеклу, а Данте застонал сквозь сон, откликаясь на чужую боль.

Когда она пришла в себя, рядом были белые стены, тишина подземелья, головная боль и Джо. Она лежала головой на бедрах, ощущала предплечьем жесткость деревянного протеза, ключник гладил её волосы. В легких прикосновениях было столько же нежности, сколько чувства вины.

— …и я уже не знаю, во что верить, Чонса, — кажется, он не понял, что она очнулась и продолжал вести с собой тихий откровенный разговор, — Он сказал, что никому никогда не хотел бы навредить. Мы можем все исправить! Тебе просто надо понять. Мы можем закрыть небеса, можем закончить это безумие… Я видел этих тварей, Чонса. Они напали в ту ночь, когда звенели колокола… Он сказал, что из-за случившегося некоторые из вас сошли с ума. В одночасье. Очень многие. И многие погибли… И теперь нет иного выхода. Ты должна оставаться здесь. Мне очень жаль. Мне так жаль.

Он слишком часто это повторяет. Чонса сдержалась, чтобы не дернуться и не фыркнуть с пренебрежением. Странно, но от касания пальцев Джо к виску боль становилась меньше.

Внутри было пусто и горько, как когда проплачешь всю ночь. Если бы только Чонса умела плакать взахлеб, ей было бы легче…

В словах ключника девушка услышала совсем другое, то, что ей вдалбливали годами.

Инструмент. Ты инструмент. Тебя используют, как всегда это делали. Как когда вы искали пропавших, или на войне, когда ты приказывала людям десятками бросаться на собственное оружие, или сейчас, когда чертов медик ищет панацею от этой чумы, которую никто не ожидал и не знает, как с ней бороться. А пока ты не нужна, тебя спрячут в безопасные ножны, где ты будешь ржаветь, тончать и голодать. До тех пор, пока снова не придется пускать кровь.

— Поверь мне.

Его горячая ладонь легла на щеку. Он говорил взахлеб: испуганный мальчишка, но в сердце Чонсы не осталось к нему сочувствия. Пусто и горько. Она крепче сжала ресницы, тяжелые, они дрожали. Лишь бы не понял, что проснулась.

— У меня никого не осталось. Была только ты и Брок, а теперь осталась только ты. И Гвидо. Я… позабочусь о тебе.

Его шепот коснулся хряща уха. Он прижался губами к её виску. Джо был в ужасе перед грядущим, если позволил себе такую вольность. Поцелуй был нежным. Джолант прерывисто вздохнул, скользнул губами по скуле, уткнулся носом в щеку, так и не позволив себе коснуться её губ. Чонса ощутила запах свежей крови из царапины, которую она оставила ему. Кончик носа у Колючки был прохладным и мокрым, как у щенка.

— Только… Не делай глупостей, ладно?

Чонса не ответила. Он посидел с ней еще немного и ушел, за его спиной щелкнул замок.

В тишине и темноте до Чонсы дошла бедственность её положения. Её собираются держать здесь, пока Гвидо не совершит над ней то же, что он сделал с Дани. Ночью город атаковали химеры, и он увел его сражаться, это понятно, и теперь он лежал там, наверху, без сознания. Не инструмент — оружие. И Джолант был согласен с замыслом брата, каким бы он ни был. Закрыть небо? Закончить безумие? Ценой чего — их жизней? Их разума? Её итак истончился, подобно льду весной.

Та вспышка, эта клокочущая ненависть — логична, или же начало её личного чёрного безумия?

Чонса села. Затем встала. Заходила. Диким зверем начала метаться по камере. Ненависть струилась по её венам, наполняла купель в полу алым туманом, стелилась по коридорам тюрьмы.

Она ненавидела доверчивость Джо. Ненавидела свою ничтожную жизнь. Ненавидела тварей, что разрушили даже её. Ненавидела простой, ограниченный люд, что ненавидел её в ответ. Ненавидела всех.

Ненависть иссушала её, оставляла на её теле синяки от соприкосновения со стенами и гул в сбитых костяшках, но она продолжала кричать, а когда силы совсем покинули её — свернулась в калачик и скулила.

Как бы ей не хотелось, уснуть не получалось. Чонса выбилась из сил, просто лежала — даже не на тюфяке, а прямо на холодном полу, раскинув руки и ноги, и пялилась в низкий потолок. Много думала, но мысли все были жалкие и печальные. Наступила густая южная ночь, возня за стенами особняка стихла и слышен было только стрекот насекомых.

И тогда, в самый темный час, в коридорах послышались шаги. Чей-то задушенный крик. Звяканье оружия — и вдруг всё смолкло. Чонса заинтересованно приподняла голову.

Неужели так скоро пришли по её душу? Или снова хотят увести Данте? Или его привели обратно? Чонса обнаружила в себе неожиданное спокойствие, почти смирение, вспышка ярости выжгла всё. Эмоции казались глухими и ненастоящими, она смотрела на них со стороны, наблюдала, как за расцветающими провалами в ад на небе.

Но живучее и упрямое тело решило не поддаваться апатии, а драться до конца. Напружинились ноги, поднялись кулаки к груди — Чонса встала у двери.

Она так привыкла к темноте, что, когда у маленького оконца вспыхнул факел, ослепла. Проморгалась — и увидела блестящие глаза. Заметила маленькое темное пятнышко на радужке левого глаза. Свежие шрамы на лице, уходящие вниз. Пламя факела будто перекинулось на его длинные волосы, оказавшиеся рыжими, почти оранжевыми. Он без интереса оглянул Чонсу и отошел.

— В следующей, — пояснил ему женский голос.

Чонса увидела маячившую за его широкой спиной фигуру, худощавую и быструю. Когда они скрылись из поля зрения, девушка протестующе закричала.

— Стой! Стой! Открой дверь! Выпусти меня!

— Тише тебе, — шикнул рыжий. — Не мешайся.

У него был неприятный, скрежещущий голос. По тону он так сильно напомнил ей прежнего Колючку Джо, что Шестипалая растерянно замолкла. В это время его спутник отпер дверь в камеру Данте, и интонации голоса мужчины со шрамом сменились. Он воскликнул:

— Боже! Дани! Что они с тобой сделали!

Только она имела право называть его Дани. Это был их маленький уговор. Клятва на мизинчиках двух юных влюбленных малефиков.

Зазвучали шаги. Чонса поняла, что он зашел в клетку Данте. Ей оставалось только горевать о своей судьбе — и радоваться за Данте. Тише ей — может, если она не будет так рьяно визжать за свою судьбу, одному из них удастся спастись. Дани итак много досталось. Сдержать крик оказалось сложным, ведь Чонса увидела его — такого худого, бледного и неподвижного. Казалось, он не мог держать голову, опустил её, словно был мертв.