Он и представить не мог, что в их черкесском мусульманском дворе окажется «русский гроб», да еще с телом отца; и телом дяди в том, что остался в кузове, чтобы заехать в соседний двор…

Дальнейшее Али помнил урывками: сбегались родственники и соседи; мать то рвала на себе волосы, то теряла сознание; в голос плакали младшие братья и сестры, пока их не увезли к себе дальние родственники.

По Туркужину неслась страшная весть о жестоком убийстве двух чабанов – отца и дяди Али, Мулида и Халида. Их убили на высокогорных пастбищах – альпийских лугах, – где сельчане традиционно пасли скот.

Туркужинские чабаны гонят скот на пастбища в начале мая, а возвращаются в селение только на исходе поры моросящего дождя. В этом промежутке – с весны и до поздней осени, от зари до темна, – в поисках лучших мест для откорма, обходят чабаны с отарой горы и холмы. С наступлением ночи охраняют скот, с помощниками-волкодавами отгоняя медведей, волков и лихих парней.

Мулид был старшим в бригаде из трех чабанов. Пасла же бригада отару овец…

Один из троих чабанов, оставшийся в живых, потому что припозднился с отгоном баранов-самцов, рассказывал, что в тот вечер слышал лай собак, будто на кошару напали волки; сначала псы захлебывались в лае, затем он перешел в скуление и совсем затих.

– Мой волкодав забегал тогда, словно подгоняя, но я и так шел, как мог; быстрее не получалось, я же гнал отару, – рассказывал он.

Этот крепкий тридцатилетний мужчина, обнаруживший своих товарищей убитыми, поседел за одну ночь. Теперь его белые волосы служили не только предметом любопытства, но и, в каком-то смысле, его алиби.

Выживший рассказал, что, вернувшись в кошару, сразу заметил на плетне свежую баранью шкуру. Сначала он подумал: наверно, были гости и собаки лаяли на них. Но где же собаки, где все?

Чабан зашел под навес и увидел разбросанную посуду, еду и пустые «водочные» бутылки. Потом обратил внимание на пятна крови на столе и деревянных скамьях.

– Я понял, что посторонних было двое, но не понимал, что пошло не так… но я уже знал, что мои товарищи умерли… и потом уж точно понял, когда увидел кровь…

Люди все прибывали, и чабан повторял рассказ вновь и вновь, отвечая на вопросы:

– Водки у нас не было, это те с собой принесли… Нет, это точно не чабаны… да, само собой, люди у нас бывали: когда знакомые из Туркужина или из района, когда из соседних краев… по большей части, конечно, чабаны, потерявшие свой скот. Еще приезжали проверяющие из колхоза, охранники с заповедника, альпинисты-одиночки тоже бывали. Раз были ученые из высокогорного института… Водку с собой они не приносили, но баранов мы резали, если не хватало заготовленного мяса… не знаю, кто это мог быть… другие это были; чужие. Может альмасты, одичалые? Наверно, альмасты – не человек… Но если не человек, тогда почему принимали как людей, как гостей? Барана зарезали; потом и самих зарезали… как баранов…

В этом месте сиплый голос чабана становился еще тише. И хоть тоскливый свой рассказ он повторял сто первый раз, с ходу произнести следующие слова не мог, в горле пересыхало. Потому, отхлебнув калмыцкий чай, он делал паузу, доставал большой клетчатый платок и усердно отирал рот, протирал маленькие, глубоко посаженные черные глаза, прокашливался. Затем, смирившись с неизбежностью, прекращал суету и продолжал:

– Нет, не как баранов; так баранов не режут. Я их нашел в домике, а собак на пороге, здоровенных таких собак… А головы они выбросили уже дальше от кошары… их сначала, наверно, закололи, затыкали, а потом обезглавили. Или наоборот… уей, я не знаю.

В стране в ту пору шла перестройка. Надвигались сумрачные времена экономического хаоса и политической неразберихи. Правоохранительная система еще работала по прежним стандартам, но убийц все равно не нашли…

Семья резко обеднела; дети голодали. Чтобы прокормить младших и не умереть с голоду самому, Али уехал в город и поселился у дяди Хамида.

Хамид с семьей жили в городе уже давно, но и они голодали – зарплату и пенсию не платили год, а на работу, изможденные, истощенные все же ходили…

У Хамида был сын, ровесник Али по имени Гали.

Али и Гали, оба крепкие парни, сначала работали грузчиками. С утра они шли на работу, выпив по большой кружке горячего калмыцкого чая с ломтем домашнего хлеба и куском кабардинского сыра, а вечером возвращались уставшие и опустошенные, с деньгами которых едва хватало на утренний хлеб и кружку того самого чая.

Работа есть, а денег нет, так дело не пойдет, решили братья, и научились лихо сбивать у запоздавших, спешащих домой горожан, модные по тем временам норковые шапки, обрывать цепочки и серьги, отнимать колечки и кошельки.

Норку парни продавали дагестанцу – он скорняжничал в соседнем доме; золото сдавали еврею – его мастерская находилась в подвале через два дома. Кое-что из награбленного Али отвозил родным в качестве подарков.

Так что вскоре беззубый рот слегка тронувшейся от горя и потому постоянно улыбающейся матери Али, Тожан, заполнился золотыми коронками. Ее улыбка от этого стала заметно шире.

Старая женщина демонстрировала новые зубы даже картофельным грядкам и коровам, к которым подходила теперь, надев велюровый халат цвета бордо и новомодный турецкий кардиган.

Крученая золотая цепь на шее цеплялась при дойке за дужку алюминиевого ведра, но Тожан все равно ее не снимала. Как не снимала на ночь со скрюченных пальцев рук с заскорузлыми ладонями и въевшейся в трещины грязью подаренное сыном чье-то широкое обручальное кольцо и перстни с крупными сапфирами.

Получая новый подарок, Тожан смотрела на сына глазами, затмевавшими своим блеском золото коронок. Али поправлял седые волосы матери, выбивавшиеся из-под шелкового платка с вискозной бахромой, и жалел до боли в сердце…

– Сыт, Тожан, дауэ ущыт?(3) – спрашивал он.

Мы же задаемся другим вопросом: как Али мог содержать мать на средства, полученные бесчестным путем?

Мы спрашиваем себя не потому, что осуждаем такого рода действия, но потому, что знаем каким, патологически честным, он рос.

Кто помнит, не даст солгать – были времена, когда воровали все. Кроме Али. Он не мог взять чужого. И в десять, и в двенадцать лет мальчик – единственный в окрýге – отказывался ходить с братьями в урожайную ночь на колхозное поле за кукурузой; в пятнадцать его уже не звали – знали, что не пойдет.

Но как иначе выжить в туркужинском колхозе? И как не припасти дополнительных пару мешков подсолнечника, кукурузы или картофеля?

В городах была та же история. Со спиртзавода тащили спирт, с овощебазы овощи, бензин и запчасти из гаража, мясо с мясокомбината.

Если рабочая после смены несла домой килограмм мяса, налепив его на живот, то главный инженер вывозил баранью тушу или говяжью вырезку в багажнике персональной «волги».

С кондитерской фабрики несли конфеты, с трикотажной – пряжу. О школах и больницах вообще особый разговор.

Да, такой воровской салют на закате советской власти устроила жизнь. Уж не знаем, в какой стране живет читатель, но, если кругом воруют, можно с уверенностью ожидать, что система рухнет.

Так вот, даже в этих условиях Али не воровал. Вообще! И тут мы узнаем такое…

Но это случилось после гибели отца. Али остался старшим в семье, став единственным кормильцем. Это в семнадцать-то лет, с больной матерью и одиннадцатью младшими, старшие из которых девочки…

А вообще, кто сказал, что красть плохо? А если для мамы? А если для голодающих родных? Если можно красть для голодающих, спросим мы дальше, почему нельзя тащить на развитие, на сладкую жизнь, на жизнь в роскоши? Тем более – повторимся, – если воруют все.