— Хороша, каналья, — как бы подытоживая смотрины, сказал Леха.

— Знаешь, она, оказывается, без подстилки ехала, — прошептал Грахов.

— Верно, недоглядели, — проговорил Леха, как на собрании, легко и без раскаяния. — Впредь не допустим.

— Где грузить будем? — спросил Грахов.

— На мосту. Там подъезжать удобно.

— Затянулась наша одиссея, — вздохнул Грахов. — Пора трогаться. Дорога неважная.

— Не бойся. Я уже в форму вошел.

— Я не за себя.

— Ну, не хрустальная она, не расколется.

Сильно отяжелев, Леха откинулся на спину, закрыл глаза. Грахов заскучал, прислушался: за ивой, где расселась компания, тоже говорили о лошадях.

— У Наполеона был конь Маренго, это верно. А кто скажет, как звали лошадь Александра Македонского?

— А у Дон Кихота?

— Это же анекдот. У одного студента спрашивают на экзамене: что такое Ренессанс?

— А он что?

— Отвечает: лошадь Дон Кихота.

— Значит, не знаете лошадь Македонского? Всем двойка с минусом. Запомните: Бу-це-фал.

— Ты что тут КВН устроил?

— Какая же у Санчо Пансы была лошадь, мальчики?

— У него, дорогая, был осел.

— Интересно, как этого коня зовут?

— Не зовут, а кличут.

— Ну, кличут как? Спросите у того, длинного, он, наверно, наездник.

— Не наездник, а Дон Кихот он и есть.

— А этот? Санчо на самосвале, да? Забавно.

— Они на вас ноль внимания. Конь тоже.

Фаворит следил за табунком, который шел теперь вдоль узкой задымленной лощины. Долетали оттуда, неслись сюда звуки: размеренные поскоки стреноженной лошади, отрывистые всхрапы. Весь уйдя в слух, Фаворит напрягался, как бы помогая незнакомому брату, идущему в путах. Когда табун, обходя болотистый пятачок луга, свернул в заросли, Фаворит призывно рокочуще заржал. И ждал ответа. Но луг не отозвался. Лишь в дальнем конце старицы страстно заквакали лягушки. Потом воздух, мягко и нежно перемещаясь, донес слабый запах табунка — терпкий, горький. Фаворит радостно затоптался, выгибая шею то в одну, то в другую сторону.

Тогда-то среди приглушенных голосов выделился один:

— Застоялся он. Ему бы пару кругов проскакать!

— С таким, как ты, мешком на спине?

— Интересно, седла у них нет?

— Седло не поможет.

— Без седла на нем не удержишься, это точно.

— Плохому ковбою всегда что-нибудь мешает. Верно, девочки?

— Я бы и так проскакал. Только бы дали, — горячил себя парень, знавший клички лошадей великих завоевателей. — Я бы вам показал высш-шую школу верховой езды! Пожалуйста, пьяффе… А вот пассаж…

Парень, изображая лошадь, показывал приемы на четвереньках.

Грахов ясно слышал и слова, и смех и сам посмеивался: забавный парень. Он насторожился, увидел, как парень вдруг рванулся к Фавориту, как догнали его на полпути, закружились. Не замечая в потасовке, куда движутся, оказались возле Фаворита, и чья-то рука ухватилась за корду. Фаворит отпрянул.

Грахов поднялся на ноги. Но Леха, обняв его за колени, усадил.

— Не лезь, — сказал он. — Сами разберутся.

— Они лошадь напугают, отвязать ее надо, — сказал Грахов, вырываясь. — Пусти.

— Она сама за себя постоит, не бойся, — сказал Леха.

Но Грахова отпустил. Сам еще сидел, поджав под себя мягкие ноги, весь ватный, разомлевший. Все резкое, крупное отодвинулось от него, измельчало в глазах, и маленькая белая лошадка не казалась ему настоящей, как и люди. Он ловил крики, шум возни, но Грахова не было слышно, и Леха понял, что нет ничего страшного. Только увидев, как смеются парни, показывая на него пальцем, Леха отметил в голове странное шуршание, отчего все чуть прояснилось. До Лехи вдруг дошел во всей сложности смысл происходящего: обижая лошадь, кто-то обижает Леху.

Он встал и пошел, едва успевая поддерживать ногами тело, несущееся вперед.

— Во накачался верный Санчо!..

Этот крик поддразнивал Леху. Он не помнил, а может, не знал, кто такой Санчо, но по оттенку голоса, с каким произнесли имя, определил, что человеком тот был невеликим, потешным и трогать никого не трогал. Леху явно путали с кем-то.

Леха набрел на Грахова, уже отвязавшего лошадь, почему-то проникновенно, нежно погладил его по волосам, похлопал Фаворита по крупу, сказал загадочно:

— Плыви с ней на ту сторону, плыви. Я вас догоню там, слышь. Не бойся, одежу возьму, все возьму. Плыви…

Грахов не понял, для чего гонит его на тот берег Леха. Так и не спросив, зачем, потянул лошадь, и она охотно бросилась в воду.

— Робя, слушай сюда! — крикнул Леха в сторону большой компании. — Даю вам полминуты, робя. Спасайся, кто может.

— …А вы знаете, что правильный текст не «полцарства за коня», а «полкоролевства за коня», — не обращая внимания на Леху, говорил усмиренный эрудит.

— Ну, чего ты приперся, папаша? — наконец лениво спросил один. — Проспись иди. Мы ведь тоже того… Тяжело же.

— Иди, иди, за бабочками побегай!

Выждав, как обещал, полминуты, Леха сказал спокойно:

— Вы у меня узнаете, почем фунт железа!

Отойдя к костру, для наглядности поднял помятое ведро с остатками ухи, направился к самосвалу.

Грахов уже не видел и не слышал этого. Плыл, повиснув на шее лошади, и все плыло у него перед глазами. Он подтянулся, устроился удобнее, но муть столбом подкатила к горлу — Грахова повалило набок. Он скользнул бедром по гладкой тугой спине лошади, удержался. Вода журчала, цеплялась за ноги, стаскивала. Сквозь знобкий туман проступали камыши, берег был близок. Собравшись с силами, Грахов обернулся, чтобы взглянуть на оставшийся позади берег, но не рассмотрел ничего. Слышал только: прокатывались там, смешиваясь, голоса и рев моторов.

Грахову стало почему-то смешно, весело, и от смеха он совсем обессилел. Потом мгновенно, неизвестно откуда пришел испуг, и Грахов оторвался от лошади, ухватиться за нее больше не смог. Решив достать дно, вытянул ноги, окунулся с головой, чувствуя, как глубина тянет вниз, холодом вяжет ноги. Он забарахтался.

Проглотив воду, вторым глотком подавился, и кричать уже было нечем и некуда: вода сомкнулась.

Руки еще боролись, не находя ничего, кроме воды. Сам Грахов уже задохнулся, тьма уже отняла рассудок, когда вдруг судорожно замирающая рука наткнулась на толстую жесткую шерсть. Пальцы сжались в мертвой хватке, но сам Грахов этого уже не чувствовал.

8

Лежал он долго. Его пугало то, что голова была ни круглой, ни твердой, а была тьмой без ощутимых границ, и в ней тлела, согревая, горстка углей: совсем немного жизни. Постепенно он ощутил всего себя, но еще не торопился двинуть ногой или рукой.

Жизнь возвращалась к нему волнами, с теплом, которое, возникая в груди, разливалось по всему телу, покалывало. Трава под ним тоже теплела, влажно липла к животу и ногам, и Грахов благодарно вжался в нее, парную, мочалистую. Теперь не вода, а радость душила его. Потом волнение прошло и закрался страх: все ли в нем осталось тем, чем было?

Вот он наконец настоящий — из плоти, воды, и в нем мысль держится, пока плоть цела и невредима. В этот раз смерть лишь слегка задела его, занятая другими, спешила и миновала, и плоть снова живет, и пришла мысль. И надо беречься огня, воды, но прежде избегать того, что возмущает мысль, которая слепо бросает тело в опасность. Теперь, не находя силы для притворства, Грахов признался себе, что он и раньше думал так. Как бы подтвердив это, возникло ощущение уютной, чистой постели, в какой лежал бы не один, — преданно, чутко берегла бы его покой женщина, и обманывать себя он не стал: это была Светлана.

Перевернувшись на спину, он уставился в небо — холодное, глубокое. Он мог уже подняться, но почему-то боялся воды: она затаилась возле ног. Вода еще была в нем, пульсировала в горле, теплой мутью оттягивала желудок. В памяти осталась пустота — с того мгновения, когда он, утопая, не помнил себя, до первого проблеска. Домысливать этот провал было страшно. И только рука, вдруг судорожно вжавшись в траву, вспомнила.