С началом поста отъехал в Юрьев монастырь, оставив царицу в Новгороде. Часами просиживал в одиночестве на стенах, подле стрельниц, всматривался в даль Ильменя, плавно перетекающего в Волхов. Хотелось раствориться в водной глади. Остудить воспаленную голову и плоть. Но задумчивость горчила словно гарь. Продолжал думать о своей женитьбе. Скоро он расхочет идти к Анне в опочивальню. Он уже предчувствовал это. Что с ней делать? Казнить? Сослать в монастырь? Сколь еще грехов взять, испытывая терпенье Господне? И далее то что? Как смирить свою плоть? Больше ему жениться не позволят! Ни церковь, хоть изгони всех епископов нынешних, да поставь других, ни народ православный, ни Бог. Сжимал кулаки в бессилии. Растирал после пальцы, камчугом пораженные. Вот они грехи мои, все тут налицо.

Спускался со стены, прохаживался по двору обители, входил в храм. Закинув голову встречался со спокойным взором Пантократора. Разве Ему повинуются лишь из-за страха? Разве не в надежде на милость и мудрость, поучающую? Что яз возвысился над всеми и не приметил, яко от божественных наставлений Иерусалимских пришел к иерихонским страстям, воздвигая стены иного города, земного, а не небесного на крови и костях первенца? Земной Иерихон, полный порока, беззакония, идолослужения, блуда и скверны далек от неба, яко смерть от жизни. И кто яз ныне? Ум струпьями изошел, тело изнемогло, дух болеет, нет лекаря, исцелившего бы меня, кто со мной скорбеть будет, нет утешителей. Бог меня не слышит.

Старицкого князя казнил, Каиново убийство совершив, но Ламеху уподобился, первому из убийц, ибо если Господь отпустил братоубийцу на вечные скитания, отметил Своей печатью и обрек Своей защитой, что всемеро отмститься тому, кто убьет Каина, но Ламех, убивший своего прапрадеда, потешался, что отныне Бог его защищать будет более, ибо он, Ламех устанавливает меру мщения, но не Закон Божий – не ушиб за ушиб, а смерть за ушиб.

Мудрости ли искал в Писании иль оправданий своим грехам? Умом и царя и Бога объединил, а по сути, скоту стал подобен. Голову осквернил желанием непотребных дел и помыслами о них, уста – измышлениями об убийствах и блуде, язык срамословием, гневом и яростью, выю и грудь – одной гордыней наполнил, руки осязанием непотребного, грабежом ненасытным, бедра – блудом, ноги – устремлением ко всякому злому делу. Судьи – левиты погнушались бы мной, обойдя стороной, поскольку от Адама и до сего дня всех я превзошел в беззакониях согрешивших.

Единственный грех Давидов и тот не миновал меня. Словно последний блудник возжелал Катерину при живом муже. Яко Давид приказал Иоаву послать мужа Вирсавии Урию туда, где бы он был поражен и умер , также и яз крест целовал с Ириком ради блуда скверного. И хоть был плотью с женой своей, разумом блудил непотребно и скверно с Катериной.

Чем лучше я Рувима, осквернившего отче ложе? Яко Рувим, увидевший купавшуюся нагой Ваалу, наложницу своего отца, вошел к ней спящей, так и я видел наготу своей матери, совокупляющейся с Оболенским, а после тайно разумом помышлял о материнской плоти, срамных ее местах и блуде с ней на отцовом ложе, наяву же умертвив дворовую девку безвестную мне.

Блудом тешился, и сколь раз уклонялся от своих жен, а то есть непотребное воздержание, искушение сатанинское, как учил апостол Павел в Послании к коринфянам.

Чем лучше я Исава, отдавшего за чечевичную похлебку свое первородство от недостатка веры! И Господь это попустил, ибо видел и знал Исава лучше, но лучшее уходит достойному Иакову.

Что ищу я ныне в храме, что выжидаю в святых стенах? Что с душами людей, не понимавшей своей вины, но казненными мною? Что в крови, что проливал ради небесного Иерусалима, вместо которого растет Иерихон? Кто его возводит? Они не видят небесного – продвижение сродственников, прославление родов, грабежи и терзания иных, в ожидании имений, что я отберу и пожалую им. А если кто даст больше? Можно ли купить их? Можно. Нужны ли мне они? Но их место пусто не бывает, приходят другие. Кто отречется от всего мира, от родной крови, ради царя, дабы идти с ним к небесам? Много ль их?

Что ж делать после того, как Авраам не просветил, Исаак не вразумил, а Израиль не принял меня? Ты, Господи, Отец наш есть, к тебе прибегаю и милости прошу, Христе Боже, язвы струпьев моих душевные и телесные забинтуй и с небесным меня сочетай ликом. Ибо милосерден ты, Господи, Боже мой, мир дай земле нашей и победы над нехристями татарскими. Кроме Тебя не знаем иного и имя Твое разумеем. Освяти лицом Твоим нас и помилуй всех. Держава Твоя беспримерна, царство без начала и конца. И сыновьям я своим отныне завещаю, покуда вас Бог милует, освобождает от бед, вы ничем не разделяйтесь. И люди пусть отныне сообща служат, и земля бы общая, и казна общая, ибо так прибыльнее. И завещаю сынам своим, людей, вам правильно служащим, любили и жаловали, беречь от кого ни было. А кто лихи, то опалу на них класть не скоро, по размышлению, не яростью. Моими грехами вам беды многие нанесены. Не перемогайтесь в скорбях, возложите на Господа печали и он воспитает.

Светло становилось на душе у царя от таких мыслей. Дышалось легче.

В монастыре сон приснился государю, будто бы он сидит, возвышаясь над всеми, в огромной трапезной, такой в Москве и не сыщется, в полном царском одеянии с шапкой Мономаха на голове. Подле ног его сидят все владыки земные, ныне им покоренные от императоров до королей с герцогами, от султана с крымским царем и его ногайскими мурзами до вовсе язычников Гога с Магогом – царей песьих голов с коронами на собачьих мордах. Он, Иоанн, превыше всех, ибо покорены ныне все. Самое время с них дань получить. Все кивают в ответ, соглашаются, каждый на своем языке что-то бормочет, даже псоглавые подвывают в лад.

- Мы дадим, тебе великий государь, дани сколь захочешь. А сверх того по двенадцать бочек золота от каждого из нас добавим, коль загадку нашу разгадаешь.

Оказалось ни собственной мудрости царю не хватило, ни бояр с князьями, да дьяками. И лишь простой мужик, некий плотник из посохи, усмехнувшись в бороду, легко подсказал разгадку. Царь обещает ему бочку золота, но тайно приказывает дьякам с Казенного двора засыпать туда песку речного. Бочонок вкатывают в трапезную и царь торжественно провозглашает:

- Жалую тебя, мужик, милостью царской.

А посошный, в рубахе домотканой, в портках штопанных, вместо того, чтоб откланяться, да отблагодарить государя, как водится холопу верному, первым делом удумал проверить – чем жаловали и сполна ли. Николе не смущаясь ни царя, ни свиты разодетой, ни всех владык вместе взятых, обухом топорика донышко тюкнул, вышиб дощечку, наклонил, чуть натужившись, бочонок, подхватил широкой натруженной ладонью пригоршню песка, да равнодушно пропустил сквозь пальцы, дабы все видели, что на пол сыпется.

Опять ухмыльнулся в бороду, да токмо посмотрел грустно и молвил:

- Тебя, государь, постигнет то, в чем сам грешен. От тебя измена идет, сам же больше всех от нее натерпишься. Раздави ее два десятка раз в плоти и крови, иссеки в дробные части, сожги, утопи, она сызнова выползет из тебя самого, иными лицами, в иных обличьях, близких, аль чужих, не в том суть. В тебе заключено проклятье. Избавься от сего дьявола, яко яз от песка, иначе и род весь свой погубишь, да и народа христианского без счету. - Мужик легко перевернул бочонок, постучал по целому днищу, покрутил в руках, с боков осмотрел деловито. Похвалил. – Неплохой бондарь делал, в хозяйстве завсегда сгодится. – И подхватив бочонок подмышку, неторопливо удалился, плечом раздвигая столпившихся.

Проснулся в раздумьях. В чем смысл сна? Позвать лекаря Бомелия, чтобы растолковал? Или все просто - в обмане, который вскрыт прилюдно, цена всей усилий, страданий – высыпанный на пол песок, пыль по сути свой.