Иных просто с моста связанными швыряли. Внизу пара лодок с опричными держалась - следить, чтоб не всплывали боле. Выплывет – багром по голове. Особо некоторых торговых людей приметили - братьев Сырковых, Федора и Алексея. Федор при Адашеве ненавистном был приказным дьяком, а Алексей и ныне состоял в «больших старостах», отвечал за подати. Под пытками братья выдали двенадцать тысяч серебром, но не спасло и это. Алексея утопили, а Федора царь приказал поставить на колени в котел и сварил на медленном огне. Всего казнили около пяти сотен людей вместе с женами и детьми.

Пимена, изодрав одежды его архипастырские, в скоморошье тряпье обрядили, задом наперед на брюхатую кобылу посадили, дудку в руки – потешай ныне народ, так к Москве и отправили. В Слободе судить будем.

В конце января опричное войско снялось с Городища и отправилось по окрестным монастырям.

– Фу! Пронесла нелегкая! - Перекрестились многие горожане. Напрасно.

Опричные отряды растеклись по окрестностям. Двадцать семь монастырей на правеж и ограбление выставили, заодно и поместьями не побрезговали. Штаден вспоминал после хвастливо: «Уезжал на одной лошади, вернулся на сорока одной, из которых половина сани волокла, доверху добром наполненные». Кое-где и на отпор нарвались. Новгородская кованная рать из крепких мужиков собиралась. Те могли за себя постоять. Бросились было поджав хвосты к царю плакаться, поглядел он в глаза своим псам, понял, что чрезмерничали, свою мошну набивали – не царскую, читал по лицам, что начиная убивать, остановится сложно, сам знал, как повелительна кровь и противится ей ничьих сил не хватит, но спускать земским был не намерен. Все что супротив поднималось, лишь раззадоривало царя. Приказал собрать всех и возвернуться в Новгород. Теперь на ряды торговые обрушился, по улицам ремесленным прошелся. Что не увезти было – в кучу и огню предавали. Кого не казнили – к Москве, на поздний суд и расправу.

Вяземский хмурился все дни. Всем видом показывал, что невмоготу ему здесь находиться. От царского ока не скроешься:

- Что не весел, мой келарь? – Спросил его ласково.

- Стоглавый собор вспомнил. – Ответил, не глядя в глаза царю.

- Ну-ка, и мне интересно. Напомни своему государю, что не так, не по соборному приговору.

- Обещались мы монастырских не судити, а все по старым грамотам, по старине оставить.

- Добр ты стал, князюшка Афанасий. Отличить не можешь крамолу от прежних милостей царских, от грамот старых. Езжай-ка с Богом в Слободу. Отдохни, обожди меня там.

Князь кивнул головой и тут же направил коня прочь из Новгорода. Иоанн Васильевич проводил долгим и пристальным взглядом бывшего любимца, к Малюте склонился:

- Кто, баишь, Григорий Лукьянович, на князя Афанасия извет подал?

- Гришка Ловчиков, государь. – Тихо ответил опричник.

- В чем суть извета?

- Дескать, покуда мы в тайне хранили поход новгородский, князь Афанасий загодя грамотку туда отправил.

- А ведь давно Ловчиков при князе состоит, видать многое верно пишет. – В задумчивости произнес царь. - В Слободу вернемся, зачтешь мне сызнова. На кого из ближних еще изветы имеются?

- На Басмановых извет подан. – Также тихо отвечал Малюта, оглядываясь по сторонам – не слышит ли кто.

- Чей извет?

- Князя Петра Шейдякова.

- Помнится, князь Андрей Петрович Телятевский давеча местничал с Басмановыми? Припомнил царь. - И чем закончилось?

- С Федором. Да, ничем не кончилось, государь. – Малюта поморщился, рана татарская давала о себе знать. – Помер Телятевский скоропостижно.

- Скоропостижно, говоришь? Мудрено как-то… Не хворал и подишь, ты, помер! Не с яду ли? – Внимательно посмотрел на него царь. – В Слободу вернемся, напомни, глянем, в чем местничались.

- Шейдяков еще в извете пишет, будто Басманов-старший обозвал изгнание с престола Филиппа душевредным. – Подлил масла Скуратов, зная, как царю не нравится любое, что волю его осуждает.

- Царя судить вздумал Алешка! – Криво усмехнулся Иоанн Васильевич. – Погодь, всему свое время… - Руку протянул для поцелуя. – Ступай.

На одного царя все грехи возлагаете, аль пресытились? Токмо клялись в чем запамятовали. Сродственников к царской кормушке повытаскивали, по разрядам записали, а от собственной спеси, гордости боярской, да княжеской не забыли избавиться.

Как гребнем прошлись напоследок опричники по улицам Новгорода. Заглянем в писцовую опись: По Чередской улице, по левой стороне от Дмитрия Святого к Волхову, Фетко Никифора и Степана Есипова - кожевников к Москве забрали, по правой стороне, Логинко кожевник убит был, с ним Ондрейка да Онтошка Тыхты варежечники от мора умерли. По Щерковой улице по левой стороне четверо кожемяк сгинуло: Костя, Мелех, Митка с Кондраткоф Филатовы, погибли Петруша Васильев рыбник, Иванко красильник, Оникейка вотцкий купчина, Макарка сумочник, Гриша рукавичник, Куземка холщевик, Гриша луковичник, Якимко бочевник, Артемка хмелевик, Гриша пряничник, Дениско яблочник, Ларионка бечевник, Ляля Мясник, Иванко седельщик. И так по всем улицам – по Достаня, по Щуровой, по Новой, по Яневой и прочим. Кто убит, кто от мора скончался, кого к Москве забрали. Попробуй разбери. Когда единую скудельницу засыпали - десять тыщ набралось.

Оставив, наконец, в покое Новгород, царь направился ко Пскову. Все бы повторилось, но первым навстречу царю выполз в тряпье, в веригах и язвах местный юродивый Николка Салос. Посмеиваясь, протянул он в руках кусок сырого мяса, со словами:

- Гладом маешься, гляжу. Поешь, Иванушка. Полегчает.

- Пост у меня. – Ответил несколько оторопевший царь. Но юродивых почитали, оттого не смел никто тронуть Николку. Иного просто копытами в снег замесили бы, а тут… незадача.

- То-то вижу постишься. А я отмолю грехи твои, они моими нынча же станут. Поешь, Иванушка. – Тянулась к царю тощая грязная рука. – Иначе не уехать тебе из города, пешком пойди придется, а много ль ногами исходишь. Ась? – Не унимался юродивый.

Иоанн в нетерпении огляделся по сторонам, кому-то кинул приказ снять колокола с Троицкого собора, да вдруг захрипел под ним конь, зашатался, ноги у него затряслись, только-только успели верные рынды выдернуть ноги царя из стремян и поддержать, как великолепный аргамак тут же рухнул на истоптанный снег и испустил дух. Народ примолк, зашептался, закрестился на все стороны. По толпе, что псковичей, что опричников, прошелестело: «Чудо! Знамение!». Расторопные рынды тут же подвели царю иного коня, пересадили бережно. Иоанн хмуро посмотрел на всех, подобрал поводья и развернулся на выезд. Прочь отсюда.

Полетели опрометью назад. Во Пскове казнили лишь двух приказных, да еще с десятка два простолюдинов. Уходили на Старицу. Там царь учинил опричному войску смотр. Объезжал строй, шеренгу за шеренгой, в глаза всматривался – с ним, али нет. Про отсутствующих справлялся – где, по какой причине не в строю.

На Москве дел непроворот. Одних посольств понаехало – от Польши с Литвой, от Ливонии, от Швеции. Первых еле разместили. Почти полторы тысячи человек со слугами привел с собой пан Ян Кротовский. На все вопросы «Где государь? Когда примет?», главный пристав Петр Иванович Волынский отвечал всегда одинаково: «Был де в своих вотчинах в Великом Новгороде и во Пскове для своих земских расправ, а там места дальние и дорога была трудной, теперича для своего покою поехал в село в Слободу опочивать». Поляки сердились, требовали их домой отпустить, все равно, говорили, нам хлеба государева не переесть и медов не перепить.

- А за чье здоровье положено пить первым? – Хитро перебивал их Волынский.

- За короля нашего Сигизмунда-Августа! – Дружно ревели поляки.

- А вот и нет! – Отвечал им упрямый Волынский. – За нашего государя, царя и великого князя Иоанна Васильевича!