Казанский Герман , аще на престол не возведен, лишь в палатах митрополичьих поселился, царя неволей обвязывать начал. Припомню... Все случится может…

Филипп, игумен Соловецкий, Колычевского рода, туда ж сперва, корить царя опричниной начал. Забыл, что Богу Богову, кесарю кесарево. Рек ему, твое дело молитва, мое – от имени Господнего править. Коль грешен я, то с Ваньки – грешника и спросится, но яко царь и помазанник Божий безгрешен ибо Его волю творю, Его руками Русь в новый Иерусалим преосуществляю. Разве не так цари Израиля правили? Если шли они противно Богу, то гнев Господень настигал в сей миг нечестивцев, оступившихся же царей, но в благочестии оставшихся, Он прощал милостиво. Оттого и яз милостью Божьей не обделен. Вона, сколь много городов нечестивых покорилось, сколь царств! Способно ли сотворить подобное без Его благословения, без помощи рати ангелов грозных. Согласился Филипп, обещал - в опричнину и в царев домовой обиход не вступаться. Поверил было митрополиту, да помнил всегда царь и про былой мятеж Старицкого князя , про Колычевых, вставших на его сторону, про Новгород тогдашний и нынешний. Верные люди донесли, как ехал Филипп с Соловков на престол митрополичий, тотчас люд новгородский по всему пути навстречу выходил, молил о заступничестве. Пред кем? Пред царем? К чему заступничество, коль нет грехов на душе. Знамо, есть. На всем граде изменном грех един висит.

Тут и земщина голову задирать стала. Сызнова – убери опричнину. Разумели, мол, царя на войну с ливонцами благословили, так он нынче же уступит им в главнейшейшем государевом деле переустройства. Зачинщиков – в застенок. Филипп пришел печаловаться за изменников. Уступил митрополиту. Трем сотням волю и прощение даровал, полсотни на правеж выставили, кое-кому языки урезали, всего трех зачинщиков казнили - князя Ваську Рыбина-Пронского, сына боярского Ваньку Карамышева, да конюхова сына Крестьянку Бундова . Старицкие за ними стоят, все забыть не могут мою немощь, как бегали к ним на двор прихвостни, не желавшие моего сына на царство. Князя Ваську и своя обида глодала – боярством его царь обошел. Так царю виднее, кого казнить, кого миловать. Земли их в опричнину отошли, так ведь давали иные, на Волге. Братцу моему, Владимиру Андреевичу, тож иной удел жаловал, а он грамоты раздавать принялся, видать изменников облагодетельствовать решил. И Филиппа не забыл – передал митрополиту свои новые угодья подле Дмитрова, Боровска, Звенигорода и в иных местах. Ничего, твой черед, братец, не за горами. А царя-то ты боишься… иначе не сдавал бы друзей-изменщиков, разумея на меня тумана напустить, в преданности уверить. Нет, ужо!

Кто более других за Филиппа ратовал? Сродственники Колычевы Федор с Василием помалкивали. Зато конюший Федоров-Челяднин , под ним вся Москва земская почитай сидела, упрашивал царя слезно. И за челобитчиков вкупе с Филиппом печаловался. А митрополит и вовсе умом ослаб. В храме Божьем царя позорить вздумал, мол, по правде суди, а не мученически. Ты, что ль, Филипка, правду знаешь? Не ведома она тебе! Правда в душе кроется, достать ее чрез плоть, чрез мучения надобно, чрез огонь очищающий. Тут и вылезет вся наружу – измена, аль нет. Невинных отмолю сам, то мой грех, а изменных жалеть нечего. Рыбья утроба гробом им станет.

Царь обвел взглядом трапезную, где в тишине ели опричники. Как игумен, Иоанн Васильевич не сидел за общим столом, а должен был стоя читать Жития святых. Ныне царь застыл, храня молчание и опершись на аналой. Даже Жития не раскрывал, в думы погруженный. Оттого опричники в тишине трапезничали, ибо знали – потревожишь мысль царскую громким словом, аль смехом, один лишь Бог, да Иоанн Васильевич ведают, чем аукнуться может. Вот егда веселиться царь, тогда и прочим не возбранялось. А ныне молчок! Своя шкура дорога.

Царь все присматривался – кто ж с вас волю царскую верней исполнит? Под тяжелым взором никли головы, бородами в миски залезали. С Филиппа почнем, - решил Иоанн Васильевич и взор его на Темкине остановился. К Старицкому двору приписан был до литовского плена, но мною выкуплен. Предан, яко пес. Все они псы Тимелиха, покудова ад на земле не вычистим, служить будут верно.

- Князь Василий! – Поманил пальцем к себе Темкина-Ростовского. Низкорослый Темкин тут же поднялся и стремглав устремился к царю. Согнулся почтительно, брови густые кверху задрал, не разгибаясь, глазел на повелителя, всем видом выражая готовность слушать и повиноваться.

- Скажешь Суздальскому Пафнутию и архимандриту Феодосию, что со Спасо-Андронниковского монастыря, ехать в Соловецкую обитель. – Царь говорил медленно, обдумывая план мести. – Выведать все про порочную жизнь Филиппа, в бытность его игуменом тамошним. Сам поедешь с ними. Недовольства ли какие от братии, крестьян монастырских, подати ли сверх оклада, поминки ли брал. Все важно! Про житие опального Сильвестра в обители выведайте, больно дружен, сказывают, с Филиппом был. Еретик Артемий, бывший троицкий игумен сбежал из-под надзора соловецкого прямо на Литву. Не потворствовал ли Филипп беглецу? И иное. Мне что ль учить тебя. Возьми в сотоварищи Пивова.

Опричный дьяк Дмитрий Михайлович встрепенулся, услышав свое имя. Царь успокаивающе махнул рукой, сиди, мол, и продолжил наставлять Темкина:

- Сыск вам с Пивовым вести. Все сгодится. От мятежа Старицкого, к коему Колычевы причастны были, – при упоминании имени бывшего властелина Темкина царь внимательно посмотрел на опричника, тот не моргнул даже глазом, - до вреда, что обители нанес, аль кому из насельников. Нынешнему игумену Паисию передай волю царскую – пущай поспособствует в сыске. На посулы не скупитесь. Езжай немедля.

- Все исполню, великий государь! Уже бегу! – Заторопился Темкин, подбежал к дьяку Пивову, хлопнул по плечу, шепнул пару слов на ухо, и оба тут же покинули трапезную.

- Теперича, Челяднин… - Иоанн снова оглядел свою братию. – Всех вас кровью повяжу, от всех сродственников откажетесь, всех предадите. Токмо мне и Богу служить будете.

Все, как один, по-монашески в черном, под рясами богатые кафтаны угадывались. Одним глазом в миску косят, другим на игумена посматривают. Взгляд царя остановился на Малюте Скуратове. Скромнец, мой пономарь, в отличие от иных. Злато, сребро, да бархаты под рясой не прячет. Да и жалости к измене не ведает.

– Григорий, - позвал опричника, - и ты, Васька, - кивнул сидевшему рядом со Скуратовым Грязному.

Оба поднялись бесшумно, мигом предстали пред царем. Малюта невысок, но коренаст, глаза жгучие, брови срослись над переносицей, борода широкая с рыжиной, губы плотно сжаты, как и кулаки – сама строгость иноческая во всем. Василий Грязнов, напротив, росточком повыше, чуть ли не с самого царя, в кости потоньше, бородка узенькая, брови белесые, голова с залысинами. Губы тонкие кривятся по обыкновению, будто в усмешке. На царских попойках первый затейник. Но ныне выглядит смиренным, а усмешка – радость, плохо скрываемая, волю царскую услышать, да исполнить.

- Челяднин у нас ныне в Полоцке сидит?

- Да, государь, - немедля ответил Скуратов. Ведь про всех всегда ведает… - отметил про себя царь, - не хуже меня.

- Что про него речь можешь?

- Донос и не един имеется. – Степенно отвечал опричник. – Как боярского чина был лишен и волей государевой на Полоцк посажен, вступил немедля в сношения с Литвой и Польшей. Разумею, в бега мыслит податься, аль иную измену измышляет.

- Доносы верные?

- Письмена Федорова на те стороны перехвачены. Литовские сжигал по прочтению. При расспросе не отвертится. – Глубоко посаженные глаза Малюты превратились в щелки.

- Отправляйтесь с Грязным в Полоцк. – Василий заулыбался, забаву предвидя. – Челяднина с женкой сюда, в Слободу. Начнем расспрашивать. Ступай, Василий, - приказал Грязному, - лошадей вели закладывать. Царю надобно с Григорием Лукьяновичем потолковать с глазу на глаз.