- Кизилбашский? – Переспросил Болдырь.

Купец кивнул, расплывшись в улыбке.

- Врешь, душа басурманская! – Опять сплюнул ему под ноги казак. – Цвета – узоры ярче, токмо виницейская лучше. А твоя полиняет быстро. Бери виницейскую, атаман. Я покудова жил средь купцов итальянских многого навидался, наслушался. Толк ведаю!

Купец зацокал языком, закатил глаза, воздел руки к небу самого аллаха призывая на подмогу, но Кудеяр оборвал его молитвенные потуги:

- Слушай, что говорит мой друг и товарищ. Отматывай виницейского товара с разноцветными землями по десятку аршин от каждого рулона. На пелены, покрова и плащеницы берем.

- Бархат? – Быстро уточнил купец.

- Он самый.

- На камку атлас возьмешь? Тафту на подкладку?

- Отматывай! – Махнул рукой Кудеяр.

- А на одежду священническую?

- Обойдутся!

- А для себя? Есть объярь на кафтаны, опашени, телогреи, шубы…

- Возьмем? – Кудеяр обернулся к Болдырю.

Казак кивнул:

- Можно. Износились молодцы, изодрались, не худо пошить одежонку пред богомольем.

- Принесешь в наш курень! – Атаман поднялся, швырнул купцу увесистый кошель, пойманный с необычайной ловкостью, несмотря на услужливо согнутую в нижайшем поклоне спину, и вышел прочь из лавки.

Каждый год Кудеяр делал богатый вклад в Суздальский монастырь – на помин души сестры Софии – Соломонии. С весны до глубокой осени гуляла ватага по приделам московским, наводя страх и ужас на воевод и служивых людей. Гонялись за ней дети боярские, да что толку-то! Нынче здесь, завтра там – ищи ветра в поле.

- Почище татарвы будут. Помилуй Бог! – Крестились опасливо стражники. – Сколь уже казны не довезли, один Господь ведает, да воры Кудеяровы!

Купцов не трогали, токмо если люди воинские, царские их охраняли, тех били смертным боем, после купчине расспрос учиняли. Коль товар в царские закрома шел – грабили, но живот щадили, если же от страха воев царских купчина набирал – отпускали, долю десятую себе прибрав.

Неуловимость ватаги, да справедливость при скором и честном суде рождали славу имени Кудеяра. Одним страх и злобу несли, другим радость отмщения дарили. Слухи быстро разбегались. Удачлив был атаман, дерзок, но осторожен – то Болдыря заслуга. Хитер казак. Взяли добро, казнили царевых слуг и прочь. Пировать далече будем. Спустя срок возвращались, тайно крестьян одаривали, закупали снедь добрую, расплатившись щедрей щедрого, и вновь в лесах скрывались, аль на Волгу уходили. Числом их было всего двенадцать. Сам Кудеяр, неразлучные с ним Болдырь, Семен Опара, Истомка Кожемяка, да еще восемь славных рубак добавилось, кто с Новгорода, кто с городков донских.

- Более нам и не надобно! – Решил Кудеяр. – Чем меньше, тем острее кусать будем, да и уходить от погонь сподручнее. – Остальные согласились.

С иными казачьими ватагами, что по рекам промышляли, атаман соединяться тоже отказывался.

- Басурманин басурманину рознь. – Объяснял. – Коль орда грабить идет – я с вами. – Не раз ходил Кудеяр со товарищами то на ногайскую, то на крымскую сторону. – Коль купец мирный, почто грабить его? Не с войной, а с товаром плывет. Царевы слуги – иное. Этим пощады не будет! Нет слаще мига, чем засадить нож в подреберье царскому дьяку! – И атаман сразу вспоминал ненавистного Осеева, замучившего его Василису с сестрой.

- Странен ты, Кудеяр. – Качали головой донские атаманы. – Но принуждать не смеем. Вольному воля!

- Царь без дьяков, да бояр, да войска, кто? Да никто! Это с ними он – сила! А без них? Человечишко. Полоснул сабелькой и душа вон, с головешкой так и отлетела прочь. Верно, братья? – Спрашивал казаков Болдырь.

- Верно! – Отвечали ему.

Так и гуляла ватага по пределам московским. Тянулась кровушка вслед ее.

- А не надоело тебе, казак, кровь лить? – Неожиданно спросил как-то Кудеяр своего друга.

- Не-а. – Беззаботно, по-детски отвечал Болдырь.

- А грех? «Не убий», ведь сказано.

- На то они и грехи, чтоб потом отмаливать. Грешу и каюсь, атаман. Да и велик ли грех-то пса царского, аль басурманина завалить? А ты, что молвишь? Аль сомнения одолели? – Казак с прищуром глянул на атамана.

- Нет. – Ответил Кудеяр твердо, но отвел глаза в сторону. Потянулся, подкинул сучьев в костер, возле которого ватага на лесную ночевку расположилась. Все уже спали, лишь атаман с Болдырем на стороже сидели.

- Все о Василисе думу думаешь? – Тихо спросил казак.

Промолчал атаман. Не ответил.

- Не вернуть ее, брат. Сколь раз тебе предлагали из полонянок черкесских, аль турских себе выбрать. Да и здесь, на Руси, любая баба с тобой пойдет, только рукой помани! Хоть на забаву, хоть иначе…

- Не хочу! – Нахмурился Кудеяр. – О другом думаю – сколь крови надобно пролить, дабы душа покой обрела? Ты ведаешь? Кому ты мстишь, Болддырь? За кого? За мать, отца? За плен свой?

- За отца, за мать, за плен, за казаков басурманами убитых иль сказненных, - повторил за ним Болдырь, - за тебя, за Василису твою, за новгородцев наших, - кивнул на спящих товарищей, - мщу московитам. – То моя дорога вечная, промысел Божий. Или мы их или они нас. Третьего не дано.

- Ты так решил, что промысел Божий?

- То не я решил, предки наши завещали, да в Писании о том же сказано! Око за око, зуб за зуб…

- Помнишь, под Псков занесла нас нелегкая в прошлом годе? – Перебил атаман казака. – В монастырь Печорский.

Болдырь кивнул:

- Что ж не помнить! И вклад богатый сделали и помолились.

- Старца там одного встретил я. Сам подле меня остановился. Совсем стар и немощен он был. Слеп на оба глаза. А встал, на клюку опершись, глянул глазами незрячими, все, как наяву сказал про меня.

- Что ж поведал он тебе такого, атаман, что ты вдруг вспомнил ныне?

- Вот что изрек слепец: «Во зле ты рожден, сын мой, зло от тебя и произрастает. Отмстителем за мать, за жену невенчанную себя видишь? Токмо помни – ничто не уходит без следа. Обида, грех нераскаянный есть семя иного зла и горя». Я молчал, не в силах сказать ни слова. А он продолжил: «Не в миру твоя битва, а здесь». И ткнул точно меня в грудь, хоть незрячий был. После добавил: «Придет время, сам ее завершишь. Господь вразумит. И узришь лицо Его и будет имя Его на твоем челе». Больше ничего не сказал старец, перекрестил меня и прочь ушел, словно растаял.

- Да-а-а… - Казак скинул шапку, задумчиво поворошил волосы. – Знамо, ждать тебе знака Господня.

- Знамо, Болдырь. – Тряхнул головой Кудеяр. – Вот и жду его…

К зиме ватага на Дон отправлялась, В Раздорском городке селилась с разрешения атамана в курене отведенном. Крепостца славная от суши отрезана с двух сторон Доном, с двух других - ериком. От городка вышки расходятся. Коль заметит сторожа татар вмиг сено припасенное, да водой смоченное, подпалит, по дымам и опасность учуют казаки. Не застать врасплох. Отсюда по весне в походы уходили, сюда зимовать возвращались. Ниже Раздор, на Гостевом острове, где Аксай в Дон впадает, купцы располагались, товары по лавкам раскидывали. Тут казаки награбленное сбывали, да припасы нужные делали.

Возмужал Кудеяр. В самый сок вошел, в плечах раздался, взгляд орлиный, брови черны, только борода, да голова не по годам седые, видать смерть Василисина, лютая, и душу всю выморозила, и снегом волосы посеребрила. Одевался атаман, как казак заправский. Портки широченные на сапоги с поножами стальными опускались, на тело рубаху посконную носил, поверх тегилей стеганый, далее кольчуга мелкая и панцири кованые на груди и спине. Заламывал лихо шапку высокую баранью, а перед боем скидывал ее, тафту войлочную натягивал и шлем островерхий с назатыльником кольчужным. Стрелка нос прикрывала, снизу личина застегивалась. Одно отличие – меч. Никак не хотел менять на саблю кривую.

- Память моя! – Отвечал на все уговоры.

Не было равных ему в бою. Давно к тому, что отец его приемный дал, мастерство Болдыря добавилось. Превзошел ученик учителей своих. Правда, хитрил Болдырь, отводил глаза, поражение в играх воинских годами оправдывал, мол, старею. Но улыбался, радуясь успехам Кудеяра.