Она ли перед тобой, Иоганн? Ее ли ты ждал, лелеял, холил, просил прощения у Бога и у нее, блудодействовал, в конце концов, с ней в своих мечтаниях и снах? Да, да, и это тоже! Вот она, перед тобой твоя неземная любовь, твоя Беатриче, твой давний грех, прощенья которого ты так долго вымаливал! Она осязаема, ты можешь дотронуться и убедиться в этом.
Веттерман уже вышел из дома, спустился с крыльца и сейчас стоял перед ней. Она ли это? Она и есть твоя мечта? Почему ты молчишь сейчас? Что тебя сдерживает? Может ты вспомнил то, как она предала и обокрала тебя? Ведь это сделала она, а не та, другая, любящая и любимая, прожившая эти долгие годы неразлучно с тобой. Соединились ли они вместе сейчас, или остались каждая по себе врозь? Но ведь она здесь! И что-то ее привело сюда, через моря, в чужую страну. Что? Любовь? К тебе? Или нет?
Господи, сколько раз он представлял себе эту сцену: в Арбю, в Кальмаре, Море, Стокгольме, Штеттине, Виттенберге, в церквях, на улицах, в трактирах и на дорогах. Он помнил каждый скрип входной двери той деревенской церкви, где все начиналось, означавший ее возвращение. Он видел их встречу на залитой солнцем или скользкой от льда брусчатке городов, посреди луж и в пыли, на снегу и в бескрайних лугах, в лесу и на берегу моря. Он искал ее черты в лицах тех девушек и женщин, что ловили его взгляд на себе и улыбались в ответ, но все исчезало, растворялось, потому что было обманом и вновь обретало ее истинный образ в мыслях, совершенно другой, созданный неизвестным художником, скульптором, хотя почему неизвестным, имя ему память или он сам – Иоганн Веттерман. Ваятель, Пигмалион, твоя Галатея сейчас стоит перед тобой…
Мир исчез, его покрыл густой мрак ночи, оставив крошечный кружок света, словно нимб, оттеняющий своим сверканием лики святых или солнечный зайчик, застывший там, куда его отбросил случайный поворот зеркала. Так видит мир человек, теряющий сознание – мрак стремительно приближается со всех сторон, заливает сплошной непроницаемой чернотой все краски света, оставив лишь то, что он должен увидеть, запомнить в этот миг, возможно последний в его жизни. Смолкли звуки, голоса, остановилось время…
- Иоганн… - Почти беззвучно прошептали ее искусанные обветренные губы. Эти шесть букв прозвучали одновременно и каждая в отдельности и вместе, аккордом, образовав начало Божественной мелодии, внезапно оборвавшейся нежнейшим прикосновением молоточков к прозрачным стеклянным колокольчикам:
- …ганн-ганн, ганн-ганн… - продолжавшим своим биением этот ласкающий ухо хрустальный звон, - …ганн-ганн, ганн-ганн…
- Здравствуй. – Хрипло донеслось из удушаемой спазмами гортани. – Ты нашла меня…
Эта непроизвольно вырвавшаяся, выдавленная фраза, отражала все то смятение, охватившее душу пастора, сердце которого сейчас билось тяжелыми ударами набатного колокола – «бум-бум», к которым примешивались хрустальные молоточки произнесенного вслух имени - «ганн-ганн»…
Его мысли свились в один толстый стальной жгут, натянутый, как струна, и никакой человеческой силы не хватит, чтоб вырвать, вытянуть хоть одну осознанную нить, которая помогла бы распутать остальные. Но этот, еще мгновение назад, прочнейший канат был рассечен одной единственной фразой:
- Я искала Андерса…
Пастор сорвался с утеса и стремительно падал в бездонную пропасть сознания. Он явственно ощущал свист ветра в ушах и легкость собственного тела. Под безжалостным палящими лучами истины его бумажные крылья так тщательно скрепленные воском молитв, надежд, страданий, рассыпались белыми перышками-листами недописанной драмы со множеством разнообразных сюжетов, но не имевшей до сих пор эпилога. Он упал, не почувствовав удара о землю. Лишь дрожание рук и невероятная тяжесть вновь обретшего вес тела, напоминали о только что пережитом падении. Конечно! Она искала сына. А ты подумал? Твоего сына! Который полгода назад отрекся от нее, а ты убеждал, просил, молил его не делать этого. Он уехал, и пастор прочел в его глазах искорку надежды-обещания выполнить просьбу отца. Ты ждал ее или другую? Ты представлял себе ваши слезы и объятья? Что ты хотел увидеть, услышать? Слова покаяния и любви? Не были ли твои молитвы и мечты простым эгоизмом, башню которого ты возводил все эти годы, закладывая каждый камень в ее стены вместе с обращением к Богу? И вот ты рухнул с нее, или она рассыпалась под тобой, поскольку ее раствор был замешан не на яичном белке, а на ошибочной убежденности в собственной правоте, собственной греховности и потребности ее искупить. Ты молился Богу, чтоб он спас ее? Он ее спас, оживил, воскресил! Ты молился Богу о ее любви? Нет. Ты молился о своей любви к ней! Ты получил то, что хотел. Ты ее любишь? Или сейчас у тебя нет ответа? Или тебя гложет мысль о том, что она начала с вопроса о сыне, а не с покаяния в грехах? Ты остался для нее тем, кем был? Он снова почувствовал, как тогда в Арбю, холодный безжалостный клинок между лопаток, стальные объятия боли, не позволяющий вздохнуть полной грудью. Иоганн отгонял эти видения, стараясь дышать ровно. Он вдалбливал себе:
- Она – мать Андерса! Она ищет сына! Она – мать!
Понемногу боль рассосалась, он смог посмотреть на нее спокойно и даже с кажущимся безразличием, (лишь дрожание пальцев унять было невозможно), подал ей руку, приглашая пройти в дом. Ее кисть, все такая же тонкая, легла на протянутую ладонь. Прикосновение вдруг согрело и наполнило тело успокоением.
- Андерс уехал в Упсалу, учиться в университет. Пишет с ним все хорошо. Пойдем, я дам прочесть его письмо.
- С ним все хорошо… - Мысленно она повторила за Иоганном, и огромный камень, давивший все эти годы ее душу, стал рассыпаться, превращаться в песок, теряя вес на глазах, освобождая место для других мыслей, о том мужчине, что стоял сейчас рядом и держал ее за руку. Нет, они были и раньше, но Агнес их старательно отодвигала, как можно дальше. Теперь же, когда стало ясно, что сын жив, здоров, благополучен, ее захлестнула волна благодарности вместе с ощущением страшной вины перед Иоганном за содеянное много лет назад. Чего было больше, она сказать не могла, лишь безропотно подчинилась протянутой мужской руке, в которую опустилась ее ладонь. Агнес почувствовала трепетное волнение от этого прикосновения, и какое-то совсем далекое, совсем забытое и, казалось, потерянное навсегда, возбуждение. Или все-таки ей это показалось? Или это была дрожь его пальцев, передавшаяся ей и тут же исчезнувшая, превратившаяся в обволакивающее плоть тепло.
Они сидели за столом друг напротив друга и молчали. Нет, она должна сказать ему всё. Агнес решилась, приоткрыла рот, чтобы произнести первые слова, но Иоганн опередил, накрыл ее руки своими и чуть слышно произнес:
- Не надо! Не надо слов. Я все пойму и почувствую. – Последнее он сказал больше для себя. Он должен почувствовать или… нет.
Веттерман внимательно вглядывался в ее лицо, и каждая клеточка была узнаваема, изгиб бровей – левая чуть приподнята, выбившаяся из-под платка прядь волос, тонкость и прямизна носа, пушистость ресниц, голубизна глаз, небольшой аккуратный рот с плотно поджатыми сейчас губами. Даже небольшая темнота глазных впадин, напомнила ему ту легкую усталость, что испытывали они после бурных бессонных ночей, проведенных вместе. Ее глаза… Он словно пытался заглянуть сквозь них в ее душу. Он видел сейчас бездну пережитых страданий и легкие мерцающие звездочки, которых раньше не замечал. Что это? Ее ресницы чуть шевелились, оживляя глаза и заставляя звездочки мерцать сильнее. Он почувствовал, как ее руки перевернулись ладонями вверх и сомкнулись с его. Он поднялся, не выпуская ее рук, обогнул стол, ей пришлось повернуться, преломил колени, положил ее ладони на свою грудь, обнял за плечи и прижал к себе. Сейчас мир перестал существовать для них обоих, точнее, он представлялся Иоганну безликим людским морем, потоком, огибающим утес Любви. Их не могло потревожить ни могущество Посейдона, ни шум и гомон человеческих волн, набегавших и отступавших, оставляя после себя гладкую пустоту пола. Казалось, разверзнись хляби небесные, ударь молния, закрутись ураган, погибнет все живое, кроме этих двоих.
