– Что мне теперь делать? – спросила Рен.

– Ты будешь терпеливо ждать, пока я не наведу порядок и не уговорю королеву восстановить тебя в должности.

– Я не могу быть терпеливой, ничего не делая.

– К счастью, ты не будешь ничего не делать. Исцеляющие дела, молитвы и общая тяжелая работа, насколько я помню. Я достаточно вытерпела твоих жалоб, чтобы знать это.

– Я не шучу, Уна.

– Как и я. – С этими словами она закинула ноги на подлокотник. – Это всего лишь временная отставка. Учитывая все обстоятельства, ты отделалась мягким наказанием. Ты должна быть благодарна.

– Да, технически оно мягкое, но она знала, что оно ранит меня сильнее всего. Беспомощность едва ли не хуже унижения. Я никогда не прощу себя, если тебя тоже похитят.

Уна вздрогнула.

– Меня не похитят.

– Откуда ты знаешь?

Уна сжала губы в тонкую полоску.

– Вот. А что буду делать в это время я? Довольствоваться часами созерцания Богини в ее бесконечной тайне? Или ждать твои письма, как какая-нибудь влюбленная домохозяйка? – По мере того как выражение лица Уны становилось все более мрачным и отстраненным, Рен сосредоточилась на единственной приводящей в бешенство вещи, находящейся под ее контролем. – Убери свои грязные ботинки с моего кресла.

– Оно уже грязное.

– Просто послушай меня! – рявкнула Рен. – Пожалуйста.

Уна медленно опустила ноги на пол и, сощурившись, посмотрела на Рен.

– Я слушаю.

– Прошло уже три недели с тех пор, как Байерс сидел на этом самом месте. Мы пили чай. Мы болтали. Мы попрощались. Все было так… привычно. – Она не могла стереть из памяти последний образ Джейкоба Байерса: он небрежно махал через плечо, когда шел по посеребренной луной мощеной улице перед ее квартирой. – Я не могу снова пройти через это, Уна. Особенно если речь идет о тебе. Я не уверена, что переживу это.

– Ты не можешь защитить меня. – Рука Уны пробежала по вложенному в ножны лезвию сабли. Филигрань ножен холодно поблескивала на свету. – Не важно, будешь ты там или нет.

– Это наименее обнадеживающая вещь, которую ты мне когда-либо говорила, а это кое-что да значит. – Уна совершенно не поняла смысла ее слов. Но как Рен могла заставить ее осознать что-то настолько иррациональное? Что, если она останется, мир может рухнуть. Внутри стен аббатства она не сможет собрать осколки.

– Единственное, что я могу тебе предложить, – это мое слово. Я вернусь к тебе. Я все исправлю.

– Твое слово. Что в нем хорошего?

– Это ты скажи мне.

Оно значило все. Однако его все равно было недостаточно.

Прежде чем Рен смогла ответить, Уна глубоко вздохнула, и на ее губах появилась печальная улыбка.

– Я же сказала тебе, что пришла сюда не для того, чтобы ты почувствовала себя хуже. Так что хватит говорить об этом.

– Хорошо, что я не заставляю тебя быть постоянно рядом, чтобы почувствовать себя лучше. – Рен толкнула Уну в колено своим. – Ладно, нам нужен чай.

– Это просьба?

– О, никогда! Ты моя гостья. Но если ты предлагаешь…

– Хорошо, – угрюмо согласилась она. – Я сделаю тебе чашечку. Черный? Почему ты смотришь на меня так, словно… а-а-а, слишком поздно для кофеина. Точно. Тогда ромашковый.

Уна двигалась по кухне так, будто она никогда не уходила. Спустя почти год она все еще точно знала, где Рен хранит чай – в алфавитном порядке, по научному названию, в стеклянных аптекарских банках над раковиной – и любимую глиняную кружку. Простая нежность, которую Уна проявила к ней, когда кипятила воду и отмеряла чайные листья, чуть не уничтожила Рен. Не помогало и то, что Уна не сняла регалии: каждый раз, когда она лезла в шкафы, медали на ее лацканах весело позвякивали.

Рен в самом деле была слишком мягкой. И как бы она ни старалась подавить чувства, она все еще восхищалась своим командиром. Самое глупое из ее чувств. Любые личные отношения между солдатом и командиром подвели бы их обеих под трибунал.

В прошлом году, когда чернила на договоре о перемирии еще не высохли, ночной Нокейн стал странным и туманным местом. Все бродили по улицам, как лунатики. В одну из таких ночей Уна появилась на пороге дома Рен, более свирепая и суровая, чем когда-либо в военной академии. Иногда Рен убеждала себя, что это был всего лишь сон: ее спина ударилась о дверь, лицо Уны рядом. Однако она все еще помнила привкус железа и древесного дыма и то, как неровный шрам на плече Уны ощущался под ее губами.

И она точно никогда не забудет то, как Уна посмотрела на нее следующим утром. Этот взгляд все еще преследовал ее. Полный сожаления – возможно, даже страха. Конечно, она была напугана – за подобную связь ее могли отстранить от службы. Кроме того, Уна Драйден не произносила слова «люблю» – с тех пор, как война забрала ее семью. Она вообще с тех пор не говорила о своих чувствах, поэтому Рен осталась со своими наедине.

«Ошибка, – согласились они. – Искать утешения в неправильных местах».

Этого больше никогда не произойдет.

Но иногда Рен все еще ловила пристальные взгляды Уны. Еще чаще она беспокоилась о той своей части, которая разъедала ее изнутри. Той части, которая не простила Уну, которая болела всякий раз, когда она встречала слухи о гражданских девушках, за которыми та ухаживала.

Уна протянула чашку чая, и Рен постаралась прогнать мрачное настроение сладким запахом ромашки.

– Спасибо. – Она вяло улыбнулась.

– Ты все еще выглядишь несчастной. Ты хочешь… поговорить об этом?

– Э-э-э, нет. Я думаю, ты вспыхнешь, если выплесну на тебя все свои чувства.

Уна приподняла бровь.

– Зато в таком случае эта дыра сгорит вместе со мной.

Рен толкнула ее.

– Заткнись. Я просто… – «Просто». Ни черта не просто. Ее горло сжалось. – Я скучаю по нему.

Это был первый раз, когда она озвучила это, и признание разрушило стену, которую она возвела вокруг своего горя. Воспоминания о Байерсе обрушились на нее, разрозненные и острые, как осколки упавшей вазы. Его невыносимое мурлыканье под нос во время работы. Эта противная мальчишеская ухмылка, которую он натягивал всякий раз, когда думал, что ведет себя по-умному. То, как его глаза светились гордостью, когда он говорил о своем брате. Рен хотела вернуть их еженедельные вечера в пабе. Она хотела послушать, как он болтает об искусстве составления букетов – семейном ремесле. Она хотела, чтобы он вернулся.

Уна внимательно смотрела на свой чай.

– Я тоже скучаю по нему.

Улыбка тронула уголок рта Рен.

– Помнишь тот раз, когда он опоздал на утреннюю тренировку?

Уна искренне и беззаботно рассмеялась. Этот теплый звук свернулся клубочком в груди Рен.

– Как такое забыть? Я все еще вижу, как лицо сержанта Хаффмана стало багровым, когда она увидела, что он пытается пролезть через окно.

Рен усмехнулась:

– Он был настоящей катастрофой.

– Вы оба катастрофа. Самая разношерстная компания, которую именно мне поручил военный штаб.

– Мы хотя бы милые?

– Не увлекайся, – проворчала Уна. – Вы катастрофа, и точка. Но вы моя катастрофа.

Ее. Как сильно Рен хотелось, чтобы это было правдой. Она хотела протянуть к ней руку – хотела переплести их пальцы так, как они делали это раньше.

Но Уна снова затихла, и в сгущающейся ночной темноте комната казалась слишком мрачной.

– Я постоянно думаю о том, что должна была сделать по-другому.

– Ты не могла поступить иначе. Ни в чем из этого нет твоей вины.

– Возможно, мы бы и не нашли его. Но я потеряла нашу единственную зацепку, я подвела его. – Уна слишком много на себя взвалила, слишком много. Больше всего на свете Рен хотела забрать часть этой ноши. Однако отчасти именно это делало Уну блестящим солдатом и командиром, достойным подражания. Ее непоколебимая преданность подчиненным. Ее чувство долга превыше всего остального.

– Не ты упустила мальчика, а я.

– Я могла отдать тебе приказ. Я могла пригрозить тебе. Я могла настоять на своем и принять наказание королевы. Но я ничего из этого не сделала. – Ее голос стал грубее, появилась морщинка между бровями. – Теперь она забрала моего целителя.