Он, хирург Шумаков, угробил нобелевского лауреата. Только и всего.
Он приказал принести бахилы и смотрел, как телевизионная звезда натягивает их на туфли. Она была в туфлях – среди зимы! Туфли были не очень чистыми – видно, вышла из машины и попала в снег. Зато лакированные башмаки молодого человека сверкали.
За это сверкание Шумаков возненавидел его еще больше.
«Звезда» отдала Гале, вынырнувшей из своего закутка, пальто и сумочку и пошла за Шумаковым, очень старательно глядя прямо перед собой.
Они прошли через несколько дверей, повернули и оказались в оперблоке.
– Подожди здесь, – приказала Катя своему спутнику, когда Шумаков открыл дверь. – Не ходи за мной.
Он начал было возмущаться, но, как показалось главврачу, с облегчением остался в коридоре.
Шумаков пропустил ее вперед, подвел к каталке и вышел в другую дверь – не было никакого смысла торчать рядом с ней, и неловко ему было, и маетно, и совесть его мучила!..
Она вышла довольно скоро – минут через семь, он только прикурил вторую сигарету. Он курил в коридорное окно, вздыхал и мучился.
– Дайте мне сигарету.
– У меня только «Честер».
Она наконец на него взглянула, и он вдруг понял, какое у нее горе. Самое настоящее горе.
– Мы все знали, что рано или поздно это случится, – сказала она негромко и выдохнула дым в окно. – Но все равно надеялись, что дед будет жить вечно. И как это он так нас подвел! И что? Сердце?
– Сердце, – согласился Шумаков, ненавидя себя. – И возраст.
Она согласно кивнула. Она же не знала, что в смерти ее деда виноват именно он, Шумаков!
– А… вы его любили?
– Он меня вырастил, – ответила она просто. – А почему вы спрашиваете?
– А этот… урод в коридоре, он кто? Ваш муж?
Ему даже в голову не пришло, что так спрашивать неприлично. Что «урод» и впрямь может оказаться мужем, да еще горячо любимым, да еще чудесным во всех отношениях человеком!
Врачи бестактны и циничны – кажется, именно так принято думать?
Катя Рождествина усмехнулась.
– Он мой жених, – пояснила она. – Очень перспективный во всех отношениях.
– Оно и видно, – пробормотал Шумаков.
Она больше ничего не сказала. В молчании они докурили, и Шумаков закрыл окно.
– Я вас провожу.
Она кивнула. Ее самообладание ему нравилось. Она облегчила ему самую трудную часть работы.
Шумаков проводил их до охраны и постоял, глядя, как они идут за стеклами, – она взяла спутника под руку, и они о чем-то говорили, о своем и неслышном. Он не имел к ним никакого отношения и все же имел.
Потому что знал то, чего они не знали. Потому что в кармане у него лежал медицинский пакет.
Охранник Коля сказал с удовольствием:
– А я ее только что по телику видел. Она программу ведет… эту… как ее… «Свобода выбора». Про политику всякую и про знаменитостей. Красивая тетка, да, Дмитрий Антонович? И маленькая такая! В телике она высоченная, а на самом деле…
– Ты не заметил, никто из наших не выходил сегодня? С утра? – задумчиво спросил Шумаков.
– Зачем?
– Ну… так просто.
Охранник пожал плечами:
– Да все выходят, Дмитрий Антонович.
– Да не все! Я никогда не выхожу, когда дежурю!
– Это верно.
– Ну? Выходил или нет?
– Ну, Глеб Евгеньевич выходил. Нонна Ва-сильна выходила. Мария Петровна выбегала. Она вернулась быстро, а Нонна долго была, ее водитель привез. Куда-то за подарками они ездили, что ли!
Шумаков думал: кто-то поменял больному препарат. Физраствор оказался в мусорке, значит, поставили другой препарат, от которого остановилось сердце. Это ужасная мысль, но единственно возможная. Сердце было изношенным и старым. Особенного ничего не нужно, простимулируй как следует, и оно не выдержит. Встанет.
Оно не выдержало и встало.
Капельница исчезла.
Глеб, Нонна Васильевна, которая ушла сегодня с поста, оставив больного помирать в одиночестве, и Маша, Мария Петровна. Кажется, она сегодня дежурит. Или Витька дежурит, Виктор Васильевич?..
Потирая ладонью щеку, он думал.
Кто и зачем мог желать смерти его больному? Кто и зачем мог его… убить?
Глеб мелькнул в конце коридора, и Шумаков его окликнул.
– Да не виноват никто, – издали начал Глеб, подходя. – И ты не виноват, ты же операцию сделал, как бог в Одессе!
Иногда он выражался странно.
– Нонны почему в оперблоке не было?
– У нее спроси, – сказал Глеб, подойдя. – Мало ли куда отлучилась! Она же к стулу не привязана!
– Она медицинская сестра.
– А я клятву Гиппократа давал, – сообщил Глеб. – И ты давал. И что из этого?
– Капельницу из второй операционной ты забрал?
Глеб помолчал.
– Дим, – проникновенно начал он после паузы, – на кой ляд мне сдалась капельница из второй операционной? Из первой тоже не нужна. А что? Пропала?
Шумаков кивнул.
Расследование не клеилось. И как это в кино все получается так складно и ловко, и хочется самому непременно что-нибудь расследовать, и кажется, что ты умнее всех?!
– Ты куда сегодня ездил?
– Ты чего, Дмитрий Антонович? Я понимаю, пациент у тебя… того, но ты отчет-то отдавай себе…
– Я отдаю себе отчет! Куда ты ездил, я тебя спрашиваю!
– Шурке подарок покупал, – сообщил Глеб мрачно. – Или нельзя в рабочее время?
– Можно, – морщась, сказал Шумаков, – все можно.
Он обошел Глеба и ушел в сторону ординаторской. Глеб смотрел ему вслед.
Никаких подарков в шкафчике у Глеба не оказалось.
Ни пакетов, ни свертков в красно-зеленых рождественских бантах. Зря он наврал так… топорно. Проверить ничего не стоит.
Машины у Глеба не было, а в раздевалке у них шкафчики, как в детском саду, – ни замков, ни дверок. Все вокруг колхозное, все вокруг мое.
Шумаков, оглядываясь, как крыса на помойке, рылся в чужих вещах.
Нет, гораздо хуже, чем в чужих, он рылся в вещах людей, с которыми работал долгие годы, которым доверял и которых любил. На самом деле любил.
И подозревал всех скопом.
Глеб наврал ему. Он не покупал никаких подарков.
У Нонны Васильевны в пакете обнаружилась пластмассовая елочка со звездой, источавшая конфетные запахи, – детский новогодний сюрприз. Внуку прихватила, что ли? Внук у нее родился месяц назад, зачем ему конфеты?!
У Маши тоже обнаружилась пластмассовая елочка, а у Маши никаких детей вовсе не было.
В другой раз Шумакову были бы забавны эти елочки, а нынче он только больше ожесточился – его вдруг задело, что и Маша, и Нонна эти подарки… украли. Их еще даже не начали раздавать, он знает совершенно точно.
Их еще не начали раздавать, а они уже по своим шкафам растащили. И самое главное – цена им грош, а зарабатывают все хорошо и все равно, все равно таскают!..
За дверью в коридоре кто-то громко запел про елочку, и Шумаков замер в раздевалке, оскалившись, как та самая крыса.
Он должен найти ответы на все вопросы.
Он не сможет работать, если не найдет.
Песня про елочку приближалась.
Шумаков метнулся к своему шкафчику, выудил из кармана куртки новую пачку сигарет – подкладка вывернулась, затрещала, – пошел к двери и в коридоре столкнулся с Машей.
Это она пела про елочку, которой холодно зимой.
– Что это вы, Дмитрий Антонович, – спросила Маша, перестав исполнять песню, – уже вторую пачку начинаете?
У нее было прекрасное настроение.
– Маш, ты зачем сегодня из здания уходила?
– Что такое, Дмитрий Антонович?!
– Ты сегодня уходила? С работы?
Она потупилась.
– Ну и что?
– Да ничего. Зачем ты уходила? Или отпрашиваться теперь не модно?
– Да ведь на пять минут всего!.. И вы всегда отпускаете!
– Маша!
– Я булку выходила купить. К кофе. В буфете не было ничего, вот я и выходила.
У него немного отлегло от сердца.
Булка – в этом слове было что-то такое обнадеживающее и успокоительное, и домашнее, и милое. Как и в самой Маше.
– А кто капельницу забрал из второй операционной?