Портрет, по словам М. В. Ломоносова, „отсутствующих присутствующими и умерших живыми представляет“. В идее заказа своего изображения нередко есть частица надежды гоголевского ростовщика, „что половина жизни моей перейдет в мой портрет, если только он будет сделан искусным живописцем“. И действительно, давно ушедших в небытие людей „можно оживить силою мысли, глубиною созерцания, любовным изучением тех произведений искусства, которые являются отображением их души“^[5]. В этой жизненности образов былого и заключается особая магия портретной живописи. Поэтому портрет оказывается самым полнокровным образом прошлого, внушающим из-за реальности жизни его оригинала наибольшее доверие зрителю. Популярность старого портрета в наши дни можно сопоставить с почти всеобщим увлечением мемуарами, жизнеописаниями замечательных людей, построенными на фактическом материале, историческими сочинениями, опирающимися на документы. Психологическая основа этих увлечений одна — желание с наибольшим доверием прикоснуться к прошлому, ощутить его подлинную атмосферу, услышать неискаженные голоса предков.

„Жить и не воображать о прошлом нельзя“,— утверждал Ф. М. Достоевский. Портрет питает воображение о прошлом художественными и одновременно исторически достоверными образами. Уважение к минувшему — „черта, отличающая образованность от дикости“ (А. С. Пушкин), — все растет у нас, людей последней четверти XX века, и прошлое оживает в нашей фантазии перед портретами старых мастеров. Так, творения столичных художников екатерининского времени позволяют нам живо представить, как

„Теснилась знать в роскошные покои —

Былая знать минувшего двора,

Забытых дел померкшие герои!

Музыкой тут гремели вечера.

В Неве дробился блеск высоких окон,

Напудренный мелькал и вился локон,

И часто ножка с красным каблучком

Давала знак условный под столом;

И старики в звездах и бриллиантах

Судили резко о тогдашних франтах“.

М. Ю. Лермонтов

Даже то, что иногда создавалось во имя гордыни, честолюбия, семейной, родовой спеси, что было проникнуто духом сословной ограниченности, превращается с течением времени в драгоценные свидетельства об эпохе и ее общественном, интеллектуальном и нравственном климате. Поэтому не только столичные шедевры обладают сейчас притягательной силой. Архаичность, неуклюжесть, порой прямая неумелость рядовых художников именно в портрете, как ни в каком другом жанре, обладает способностью оборачиваться своеобразным очарованием, остротой переживания времени. Скромные „провинциальные“ портреты рождают в нас теплое, сердечное чувство, близкое тому, с которым С. Т. Аксаков написал свое проникновенное заключение к „Семейной хронике“:

„Прощайте, мои светлые и темные образы, мои добрые и недобрые люди или, лучше сказать, люди, в которых есть и доброе и худое! Вы не великие герои, не громкие личности; в тишине и безвестности прошли вы свое земное поприще и давно, очень давно его оставили; но вы были люди, и ваша внешняя и внутренняя жизнь так же исполнена поэзии, так же любопытна и поучительна для нас, как мы и наша жизнь в свою очередь будем любопытны и поучительны для потомков. Вы были такие же действующие лица великого всемирного зрелища, с незапамятных времен представляемого человечеством, так же добросовестно разыгрывали свои роли, как и все люди, и так же стоите воспоминаний... Да не оскорбится же никогда память ваша никаким пристрастным судом, никаким легкомысленным словом!“

Обыденные люди, чей облик запечатлен рядовыми художниками, чудесно преображаются временем. В результате портреты ценны не только воссозданием „духа эпохи“, они учат нас человековедению. Под изображениями дам и кавалеров, уютно расположившихся на стенах многих музеев в старых русских городах, мы часто видим подписи — „Неизвестный“ работы „неизвестного художника“. Какой простор представляют эти безымянные полотна для фантазии! Кто их написал — крепостной мастер или заезжий живописец из столицы? Кто они, эта нарумяненная барыня или этот молодой человек в напудренном парике, расшитом золотом кафтане и с табакеркой в руке? Недоросль, шаркун паркетный или острый умом и благородный сердцем российский дворянин, почитающий своим первейшим долгом служение Отчизне? Иногда отношение к модели художника и его мастерство дают нам достаточно данных для ответа на такой вопрос. Но как обогащается восприятие портрета, когда на нем запечатлен прекрасно известный нам поэт или полководец, декабрист или государственный деятель, „чей высокий лик в грядущем поколенье поэта приведет в восторг и в умиленье" (А. С. Пушкин). По лицам замечательных деятелей прошлого России можно читать историю страны, народа, его борьбы, побед, трагедий и надежд. По таким портретам можно судить о взаимоотношениях личности с государством и обществом. В них запечатлелись все основные прогрессивные моменты в жизни страны: пафос строительства новой России при Петре, дворянское просветительство, декабризм, обращение интеллигенции к народу. В них же читаем мы и горечь разочарований и обманутых надежд в периоды засилья реакции. Перед нами возникают „такие типы людей, которые словно медали среди человечества: настолько они кажутся делом рук и вдохновения Великого Художника и настолько отличаются от обычных образцов ходячей монеты“ (Ф. И. Тютчев). У нас есть полное право повторить вслед за Пушкиным: „Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие“, а история русского портрета представляется в этой связи настоящим генеалогическим древом нашей современной культуры.

Сегодняшнее восприятие старинных портретов намного глубже и богаче, нежели увлечение ими в начале XX века, когда потемневшие полотна в золоченых рамах „нежно ласкали и манили“ „старой повестью о дедушках и бабушках, об арапах и крепостных, о мебели красного дерева и о домах с колоннами на берегу сонных прудов“^[6]. Заметно расширившиеся наши знания культуры прошлого, преимущества материалистического понимания истории, научные исследования в области истории искусства позволяют нам читать в портретах мысли наших предков — и персонажей и художников. Лучшие портреты становятся для нас портретами-биографиями, и, казалось, навсегда умолкнувшие люди „говорят“ о себе, сквозь образ их личности мы угадываем очертания их мира, и мы можем дополнить их историческими знаниями и литературными впечатлениями.

До сих пор у нас речь шла о портретах в контексте не столько истории искусства, сколько истории культуры. Хотя было бы ошибкой считать перечисленные качества русского портрета внеэстетическими, внехудожественными — все это органично входит в сложную структуру художественного образа. С другой стороны, наши сегодняшние представления могут исказить точность понимания роли портрета во время его создания, значения тех или иных его особенностей для его современников. Соблазн насытить портретный образ нашими знаниями и фантазией велик, он „опасен“ для профессиональных историков искусства. Наверное, прав автор тонкой статьи „Век портрета“ Ю. Я. Герчук, когда он предостерегает: „Мы ищем проявления духовности в неясной мимике, в чуть заметном блуждании взгляда, в самой, наконец, живописной атмосфере портрета, в контрастах и мерцании красок... Но не переносим ли мы эти обретенные позднее способности на образы, созданные иными представлениями о человеке и читавшиеся на ином языке?“^[7]. Искусствовед, решающий задачи атрибуции, создающий монографию о художнике, вычерчивающий на основе изучения портрета линию стилистического развития живописи, конечно, должен быть строго историчен. Однако наш альбом предназначен не для специалистов, он адресован людям, увлеченным историей русской культуры. Поэтому нам казалось правильным сосредоточить внимание читателя и зрителя альбома на особом месте портретной живописи в русском изобразительном искусстве, на большой человеческой „прибавочной стоимости“, обогащающей ее чисто художественные достоинства.