– Ну да, так и есть! За него мы можем поручиться. Ему это неинтересно, в отличие от вашего братца, который…

Пран резко осадил молодого человека:

– Это к делу не относится. Не будем сейчас обсуждать поведение тех, кто не учится в университете. Вы, похоже, не сознаете, что вам грозит отчисление. Штраф тут бесполезен, поскольку вам плевать на штрафы. – Он обвел взглядом их лица и произнес: – Что ж, факты мне ясны, и подобным отношением к делу вы себе не поможете. Вашим отцам и так сейчас непросто, а вы добавили им хлопот.

Пран заметил уязвленное выражение на лицах парней – скорее не раскаяние, а страх. В самом деле, их отцы в связи с отменой системы заминдари стали куда нетерпимее к расточительности сыновей. Рано или поздно они наверняка урежут расходы на их содержание. Эти молодые люди понятия не имели, куда себя деть, и не знали ничего, кроме веселой студенческой жизни. Если у них и это отнимут, то впереди – лишь мрак и безысходность. Они смотрели на Прана, но тот молчал, делая вид, что читает разложенные на столе документы.

Им сейчас трудно, думал Пран. Они только и умеют, что кутить да буянить, но скоро их веселью придет конец. Возможно, им даже придется зарабатывать себе на жизнь. Студентам любых социальных слоев это дается непросто. Работу еще попробуй найти: страна не стоит на месте, и пример, который им всю жизнь подавали старшие, теперь ни на что не годится. На ум невольно пришли образы раджи Марха, профессора Мишры и цапающихся политиков. Он поднял голову и сказал:

– Мне необходимо решить, что посоветовать проктору. Я склонен согласиться с комендантом…

– Нет, господин! Пожалуйста! – взмолился один из студентов.

Второй молчал и лишь жалобно глядел на Прана.

Раджкумар теперь гадал, что ему сказать своей бабушке, вдовствующей рани Марха. Даже отцовский гнев проще вынести, чем разочарование в ее глазах.

Он замялся:

– Мы не хотели так себя вести… Мы были…

– Остановись. Хорошенько обдумай, что ты собираешься сказать.

– Но мы были пьяные! – сказал невезучий раджкумар. – Поэтому и вели себя так…

– Так позорно, – тихо добавил его приятель.

Пран закрыл глаза.

Все принялись наперебой заверять его, что больше такое не повторится. Они поклялись честью своих отцов и несколькими богами. Они сделали виноватые лица – и в результате этого действия, кажется, искренне раскаялись.

Наконец Прану это надоело, и он встал.

– В ближайшее время вас уведомят о решении руководства, – процедил он по дороге к выходу и невольно осекся: странно было произносить и слышать из собственных уст эти бездушные, бюрократические слова.

Не придумав, что еще сказать в свою защиту, парни немного помешкали и обреченно зашагали прочь.

Сказав Савите, что вернется к обеду, Пран отправился в Прем-Нивас. День был жаркий, хоть и пасмурный. По дороге он немного запыхался. Его мать была в саду, давала указания садовнику.

Она шагнула ему встречу и резко остановилась:

– Пран, что с тобой? Ты очень плохо выглядишь.

– Ничего, аммаджи, у меня все хорошо, – ответил он и, не удержавшись, добавил: – Молитвами Рамджапа-бабы́…

– Нехорошо смеяться над добрым человеком.

– Да-да, прости, – сказал Пран. – Как дела у Бхаскара?

– Он неплохо говорит и понемногу начинает ходить. Очень хочет вернуться в Мисри-Манди. Но здесь такой целебный, свежий воздух. – Она обвела рукой сад. – Как Савита?

– Злится, что я провожу с ней мало времени. Я обещал ей вернуться к обеду. Вся эта возня с комиссией, конечно, мне сейчас ни к чему, но кто-то должен этим заниматься. – Он умолк. – В остальном у нее все прекрасно. Ма окружила ее такой заботой, что теперь, чего доброго, она захочет рожать каждый год.

Госпожа Капур улыбнулась каким-то своим мыслям, но потом помрачнела и обеспокоенно спросила:

– Не знаешь, куда пропал Ман? В деревне его нет, на ферме тоже, и в Варанаси его никто не видел. Просто как сквозь землю провалился. Две недели не писал. Я так волнуюсь! А твой отец говорит, что ему плевать – пусть хоть в преисподней сидит, лишь бы в Брахмпур носа не казал.

Пран нахмурился (уже второй раз при нем вспоминали Мана!) и заверил мать, что исчезновение Мана на две недели – да хоть на десять – совершенно не повод для беспокойства. Он мог отправиться на охоту, в туристический поход по предгорьям или на отдых в Байтар. Наверняка Фироз знает, где он. Сегодня Пран как раз встретится с Фирозом и спросит, не получал ли тот весточки от друга.

Мама удрученно кивнула и через некоторое время сказала:

– Почему бы вам всем не приехать в Прем-Нивас? Савите будет полезно отдохнуть перед родами.

– Нет, аммаджи, в родных стенах ей лучше. А баоджи подумывает уходить из Конгресса: скоро в дом нагрянут политики всех мастей – уговаривать его и отговаривать. Тебе и без нас хлопот достаточно. Ты, кстати, тоже выглядишь усталой. Заботишься обо всех и никому не позволяешь позаботиться о себе! Видно, что ты без сил.

– А, ерунда. Просто старость, – сказала его мать.

– Почему бы тебе не пригласить садовника в дом? Там прохладней.

– Ой, нет! – отмахнулась госпожа Капур. – Ни за что. Это подорвет боевой дух моих цветов.

Пран вернулся домой и вместо обеда прилег отдохнуть, а чуть позже встретился с Фирозом в Высоком суде Брахмпура, где тот защищал интересы студента – любимца преподавателей, одного из наиболее талантливых молодых химиков, когда-либо учившихся в Брахмпурском университете, – подавшего в суд на свою альма-матер. В конце учебного года, во время апрельских экзаменов, он совершил удивительный и необъяснимый поступок: посреди экзамена вышел в туалет, а затем, увидев в коридоре двух друзей, остановился перекинуться с ними парой слов. Он утверждал, что обсуждали они только духоту в аудиториях, мешавшую думать, и никто не заподозрил бы его во лжи. Друзья учились на философском факультете и при всем желании не могли помочь ему со сдачей экзамена по химии; кроме того, он был лучшим студентом на потоке (как минимум).

Однако на него написали докладную. Он нарушил строжайшие правила проведения экзаменов, за что любой учащийся – исключений здесь ни для кого быть не могло – получал незачет по всем экзаменам и оставался на второй год. Студент написал заявление ректору с просьбой оставить его «на осень» – то есть дать ему возможность вместе с остальными должниками пересдать экзамены в августе. Это позволило бы ему продолжить обучение на своем потоке. Его просьбу отклонили. В отчаянии он решил прибегнуть к крайней мере и обратиться в суд. Фироз согласился его защищать.

Проктор попросил Прана – как младшего члена комиссии по социальному обеспечению студентов, с которым руководство университета изначально консультировалось по этому вопросу, – присутствовать на слушании. Он кивком поприветствовал Фироза и сказал: «Давай потом встретимся на улице, надо поговорить». Фироз, хоть и выглядел несколько нелепо в черной мантии с белыми лентами на шее, произвел на него приятное впечатление.

Фироз от имени студента направил в суд заявление, в котором утверждалось, что руководство университета нарушило конституционные права его клиента. Главный судья быстро постановил оставить жалобу без движения. Он сказал, что из решений по трудным делам получается плохой прецедент и плохие законы, а университет имеет все полномочия действовать в подобных делах по собственному усмотрению (если, конечно, процесс принятия решения не является вопиюще несправедливым, а в данном случае это не так). Если студент все же настаивает на обращении в суд (поступая, по мнению главного судьи, неразумно), то ему следует подавать иск в местный мировой суд, а не в Высокий. Подача заявлений напрямую в высокие инстанции – неприятное нововведение, появившееся в судебной практике с принятием новой Конституции. Очень часто к этой мере прибегали нетерпеливые истцы, надеясь таким образом влезть без очереди.