– Ты же слышал Раймона: никакого риска. Когда он нас вёл, я отлично запомнил дорогу: идёшь всё время прямо, потом даёшь кругаля влево, чтобы обойти поляну, переходишь через маленький мостик, и всё. Это ж легче, чем дойти от Порт де Клинянкур до Орнано – уж скорее там потеряешься.

Но я думаю ещё кое о чём.

– Я не только про это говорю. Тебе не кажется, что вести всех этих людей за деньги не очень-то честно?

Морис смотрит на меня в упор.

– Во-первых, я никого не заставлял со мной идти. Во-вторых, я брал по пятьсот франков с человека вместо пяти тысяч, так что я их не грабил. Кроме того, я их отлично провёл, ни с кем ничего не случилось. Только одна дамочка умудрилась потерять туфлю, и пришлось обшаривать из-за неё кусты, но в остальном всё прошло как по маслу. Кроме того, дружок, ты случаем не забыл, что нам самим нужны деньги, если мы хотим добраться до места?

– Но можно было бы…

Но он уже завёлся, и остановить его теперь невозможно.

– Так ты воображаешь, что в свободной зоне мы будем плевать в потолок? Что тебя будут кормить за красивые глаза? А если нарвёмся на проверку документов и даже откупиться нечем, то что? Понравится это жандармам?

Я понимаю, что он снова прав.

– …вот мне и приходится работать мозгами, чтобы добыть денег. Сегодня ночью была моя очередь, а в следующий раз шевелиться будешь ты. Если ты младше, это не значит, что тебе можно в носу ковырять, пока я надрываюсь, как…

– Ладно, ладно, не кричи так, ради бога, я всё понял!

Но теперь он просто орёт на меня:

– Думаешь, мне очень хотелось таскаться туда-сюда со всеми этими людьми? Не приходит в голову, что я бы лучше поспал спокойно? А теперь этот умник заявляет, что это было не очень-то красиво с моей стороны!

Я подскакиваю.

– Да не говорил я такого! Ты ничего не понял!

Он яростно вытаскивает из кармана комок измятых денег.

– На, валяй, можешь раздать их обратно.

Я в изумлении смотрю на деньги у себя в ладонях. Они заработаны с риском для жизни и позволят нам отправиться дальше; их только что отдал мне обессиленный ребёнок.

Расправляю купюры и молча отдаю их ему. Брат больше не кричит; уткнувшись подбородком в колени, он смотрит на выглянувшее солнце.

После долгого молчания я задаю вопрос:

– Снова сядем на поезд?

Он должен понять по моему голосу, что я пытаюсь завязать разговор и помириться.

– Да, так будет лучше всего, я говорил про это с одним человеком, которого вёл ночью. Самый близкий вокзал находится в Эр-сюр-Л’Адур. Надо быть осторожными, так как тут повсюду шныряет полиция, и у них приказ задерживать евреев.

Я не поверил своим ушам. Но зачем мы сюда припёрлись, если и тут творится всё тот же кошмар?!

Видя, что я потерял дар речи, Морис качает головой и добавляет:

– Тут всё-таки другая ситуация, потому что имеешь дело с французами – некоторые евреев не трогают, с другими можно договориться за деньги. Есть и те, кто делает, что приказано. Но, судя по тому, что мне рассказал тот тип, мы должны преспокойно доехать.

Я хочу есть. От чечевицы и тем более от редиса остались одни воспоминания.

– Может, попросим у хозяина хлеба с молоком? Мы же можем теперь за них заплатить?

Морис разминает затёкшие ноги.

– Да, давай, нам надо поесть.

Через десять минут мы уже сидим в низком зале, который служит одновременно кухней, спальней и столовой. На стол, покрытый клеёнкой, испещрённой розоватыми разводами от стаканов и бутылок, хозяин поставил две грубых фаянсовых миски с молоком и положил два большущих куска грубого пшеничного хлеба, намазанных – о величайшая роскошь – слоем масла толщиной с палец. Кроме хозяина и нас, на ферме никого нет: все ушли, как только рассвело, а некоторые даже раньше. Он смотрит, как мы едим. На нём все та же куртка, и я спрашиваю себя, снимает ли он её вообще. Разве что весной – в любом случае спал он точно в ней. При свете дня хозяин кажется старше: на его облысевшей голове болтается единственная куцая прядь, а усы прячутся в глубоких морщинах у губ.

– Далеко путь держите?

Я отвечаю с набитым ртом:

– В Марсель, поедем на поезде.

Я ему доверяю, нет никакого сомнения, что он порядочный человек. Но я уже привык, что чем меньше болтаешь, тем лучше всё складывается.

Хозяин кивает.

– Значит, поглядите на наши места!

Он смотрит на нас немного растроганно и добавляет:

– Я когда маленький в школу ходил – не здесь, а южнее, в деревушке Лэро, где у отца были каштановые рощи, – мы с учителем читали книгу, которая называлась «Путешествие двух детей по Франции». В начале каждой главы были картинки. Вы мне немного напомнили этих ребят.

Прожевав, Морис говорит:

– И чем всё закончилось?

Хозяин разводит руками.

– Не помню уже, там было много всяких приключений, но конец точно был хороший.

Помолчав, он добавляет:

– Только немцев-то там не было.

Мы доели, Морис встаёт. Хозяин достаёт складной нож с деревянной ручкой. Лезвие совсем износилось, оно изогнуто, как маленькая сабля. Проворачивая лежащую на столе буханку вокруг ножа, он отрезает два толстых куска и протягивает их нам.

– Кладите в сумки, это вам на дорогу.

И вот мы снова отправляемся в путь. Мы идём по просёлочной дороге, которая петляет даже там, где местность совершенно ровная. Поля стоят голые, пока ещё без единой травинки, и кусты кажутся на них жирными зелёными пятнами. На расстоянии виднеется несколько ферм. Из канавы выскочила собака и увязалась за нами; это дворняга, до самых ушей покрытая грязью. Кажется, наша компания ей по душе; если она забегает немного вперёд, то потом терпеливо ждёт нас посреди дороги, виляя хвостом.

«Двадцать семь километров пешком протопай, протопай… Двадцать семь километров протопай, и ботинкам твоим конец…»[9]

Двадцать семь километров мы ещё не успели пройти, в лучшем случае три, но припев запеваем уже в двадцать седьмой раз. Горланя что есть мочи, мы входим в какое-то механическое состояние, при котором голова отключается, а мускулы работают сами по себе. Если бы не эта боль в пятке, которая становится всё сильнее, я бы, кажется, смог дойти пешком до самого Марселя и даже дальше. Но я точно натёр себе мозоль – давно не снимал ботинок. Слишком давно.

Вот и новый дорожный знак: Эр-сюр-Л’Адур, девятнадцать.

Девятнадцать километров впереди.

– Хлеб будешь?

Морис отрицательно мотает головой.

– Не во время физической нагрузки, все спортсмены знают, что во время напряжения есть нельзя, иначе собьёшь себе дыхание.

– Но мы-то не спортсмены!

Он пожимает плечами.

– Нет, но нам ещё топать и топать, так что лучше не надо.

Пока мы идём, небо потихоньку заволакивают облака, и наши тени, еще недавно такие отчётливые, начинают расплываться и постепенно исчезают.

«Двадцать восемь километров пешком…»

Если не касаться пяткой земли, то мне не так больно, так что левой ногой надо ступать только на пальцы. Надо как-то приноровиться к такой ходьбе.

– Ты что, хромаешь?

– Не обращай внимания.

Мне начинает казаться, что белые каменные тумбы на обочине, которыми размечены каждые сто метров дороги, начинают попадаться всё реже. В начале они точно отмеряли сто метров, а сейчас между ними метров триста, не меньше.

Теперь у меня начинает ныть щиколотка. Эта ходьба на кончиках пальцев ужасно напрягает мускулы, и как я ни стараюсь, но приходится наступать на пятку. Нога дрожит до самого бедра. Тут же меня пронизывает боль от мозоли, трущейся о носок.

Нельзя останавливаться, об этом и речи быть не может. Пусть моя нога превратится в культю, но я не замедлю ход. Сжимаю зубы и насвистываю, локтем прижимая сумку к своему боку, чтобы она не болталась.

Эр-сюр-Л’Адур, восемнадцать.

Морис вдруг сворачивает в сторону от дороги и садится под дистанционным знаком. Побледнев как полотно, он прислоняется головой к верхушке тумбы, выкрашенной в красный цвет.