ЕСТЬ. Боже, как хочется ЕСТЬ.

Голод гнал меня по вонючим улицам. Не помня себя, я обшаривала затхлые разоренные закоулки, на которых давно уже ничего не осталось, и куда брезговали заходить даже те, кого гнали ото всюду. Я копалась в склизких кучах, переворачивала бессчётные груды битого хлама, руки мои покрылись занозами и ссадинами, и мне не было до этого дела. Я с бессмысленным остервенением переходила от одной кучи к другой, обшаривала пустые, смердящие разложением здания. Иногда мне кто-то встречался, но мы друг друга не замечали, поглощенные каждый своим собственным адом.

В одной из куч я напоролась на ржавый обломок и от неожиданности оступилась. В ответ ненадежная куча поползла, увлекая за собой и меня, и остатки стены, которую она до этого подпирала, и даже прогнившие листы крыши, ржавыми лопухами свисавшие с соседнего здания. Когда куча расползлась, стена уже не могла дальше крениться, и вся конструкция с лязгающим грохотом рухнула, придавив меня обломками.

Продышавшись, я вывернулась из-под груды хлама, вобрала палец, который отсекло железом, и снова принялась обшаривать переулки в поисках хоть чего-то съестного.

Но все было тщетно. Помоев давно уже не осталось — их подъели местные отбросы, а то, что можно было достать в разоренных магазинах или подвалах, давно было убрано в надежные хранилища теми, кто посильнее. Или теми, кто достаточно умен, чтобы собрать ватагу и отбить припасы и территорию.

Там, где должен был быть мой желудок, завязался тугой комок и влип в позвоночник. Меня накрыло очередной волной болезненной тошноты, а тело пошло судорогами, растекаясь и утрачивая контроль. Я на мгновение ослепла, завалилась в безымянную лужу, пережидая мгновение слабости. Когда тошнота откатила, я проверила конечности и, убедившись, что контролирую все, поднялась и побрела дальше.

Переходя от угла к углу, от дома к дому, я не заметила, как вышла с гиблых окраин и оказалась на одной из улиц Синего Джо. Я не поняла этого, даже когда мне попался уцелевший мусорный бак. И даже тогда, когда в баке обнаружились съедобные объедки. Я набросилась на невнятную, дурнопахнущую, но СЪЕДОБНУЮ жижу, так будто это была райская манна. Я хватала ее грязными, сбитыми до крови руками и запихивала в рот, а когда жижа кончилась, я засунулась в бак с головой и пальцами соскребла остатки со стен.

А когда и эта еда закончилась, я вдруг сжалась в комок и завыла. Зарыдала, словно пытаясь выблевать обратно свое унижение. Меня трясло. Горло давило судорогой. Я грязными кулаками, перемазанными в той самой отвратительной жиже, размазывала слезы пополам с соплями. А рыдания все не унимались. Всего каких-то полтора года понадобилось мне, чтобы дойти до такого состояния. И это было мне неподвластно. Мне нужна была еда.

Нет, не мне — моему телу.

И всякий раз, когда его топливо заканчивалось, оно гнало меня вперед, лишая разума и воли. Я становилась хуже зверя — жрущая, безмозглая машина. А когда тело получало свое, оставалась я — раздавленная, униженная, сгорающая от отвращения к себе.

И все это было мне неподвластно. Ни то, чем я стала, ни даже решение, стоит ли мне дальше жить такой. Измененное чьей-то жестокой волей тело нельзя было просто убить. Ни ранить себя, ни повеситься, ни даже броситься с крыши я не могла. В моем теле не было ни костей, ни мышц, ни органов. Просто масса. Однородная субстанция, подчиненная моей воле. Я, однако, сохранила память о своем прошлом теле. И это было единственное, что я о себе знала. И потому я упорно сохраняла свою форму. Раз за разом восстанавливала сбитые руки; лепила расквашенное в драках лицо; вбирала оторванные в уличных боях конечности. Собирала себя снова и снова. И снова лепила девушку, которой была когда-то. Только когда?

Я лежала, скрючившись, в грязном мусорном баке и пыталась вспомнить хоть что-то о том, кто я такая. Но ничего, кроме тех полутора лет, что я выживаю в этих трущобах, не откликалось в моей голове. Моя жизнь стартовала с раздирающей белой вспышки и адской, всепоглощающей боли, которая рвала меня, кажется, целую вечность, а потом пустота.

И ощущение своего тела.

Податливого.

Послушного.

Текучего, как вода, и мягкого, словно слизень.

Тела, которое я раз за разом собираю в человекоподобную конструкцию.

И со временем у меня это получается все лучше. И даже уличные отбросы уже почти не шарахаются при виде меня. Но вот глаза и речь — они никак мне не даются. Я только мычу и пялю свои бесцветные буркалы. И наблюдаю, как шарахаются от меня другие.

Я успокоила рыдания, и теперь просто лежала в баке, заставляя свое тело вспомнить привычную форму. И когда в нескольких шагах послышались голоса, я не обратила на это внимания, поглощенная безрадостными мыслями. Но мысли мои были самым наглым образом прерваны: чьи-то сильные руки бесцеремонно перевернули бак и вытряхнули меня на щербатую мостовую. Я еще не вполне очнулась от голодного гона и потому тело мое тоже не до конца вошло в форму. И когда хозяева улицы, которых я и разглядеть толком не успела, поняли кто перед ними, с воплями отвращения и злобы они набросились на меня и погнали обратно в трущобы.

Кто палками, кто камнями.

Они кидали в меня в всякий мусор, стараясь выбирать что потяжелее, но не решаясь при этом приблизиться и ударить по-настоящему.

Так, под градом ударов, я добежала до трущоб, подволакивая непослушные ноги и для чего-то прикрывая голову, которую к тому времени успела восстановить после гона. В трущобах к банде Синего Джо присоединились местные отбросы, которые тоже никогда не упускали возможности шугануть меня. И все вместе, объединившись и позабыв непримиримую ненависть, они погнали меня дальше по улицам. Улюлюкая и сквернословя, когда удавалось особенно метко запустить камень.

Светлые волосы, которые я почему-то всегда с особенной тщательностью воссоздавала, покрылись густыми подтеками от ссадин на голове. Округлые, бархатные на ощупь (откуда я это помнила?) щеки изодрались, пухлые улыбчивые губы (почему я это знаю? У меня не было повода улыбаться) оказались разбиты чьим-то метким броском и обломки зубов острыми краями царапали язык.

Вот очередной камень ткнулся в лопатку и сбил меня с ног. Я покатилась, обдирая голые плечи и колени, а вслед мне полетели победные выкрики и удвоенный град камней. Я вскочила и рванула вперед, но непослушные ноги разъехались, и я с размаху грохнулась лицом прямо в камни, сминая свой милый курносый носик и остренький подбородок. За спиной снова загоготало, а меня по инерции протащило по мостовой и впечатало в какую-то жестяную конструкцию.

Уже не пытаясь придать себе нормальный вид, и не тратя силы на восстановление, я отпустила свое бесформенное тело. Оно плюхнулось на грязные камни, и я, не ограничивая более зрение мутными недоделанными глазами, обозрела разом все — и эту самую улицу, и около десятка, а может и больше преследователей, разной степени разложения, и невысокий жестяной заборчик, который непонятно зачем растянули поперек улицы. Оглядела все разом со всех сторон и, не останавливаясь, выпластала побольше конечностей, зацепилась за стену, перемахнула заборчик, распласталась на мостовой, не останавливаясь, сжалась в тугой ком и новой волной выплестнулась дальше по улице. Еще прыжок. Расплескалась. Прыжок. Разбитое подвальное окно. Вытянулась. Влилась между острыми стеклами.

Плюхнулась в пыльное нутро.

Где-то сзади гогочет, но уже тише.

Темно.

Я метнулась, не разбирая ни дороги, ни собственной формы.

Перетекла через какие-то кучи. Нырнула в гнилые проходы.

А в ушах стоит этот жадный гогот…

Нет, не в ушах, ибо я окончательно потерла форму. Но я знаю, как это должно быть. Я еще помню, что шум стоит в ушах.

Ушах.

У меня должны быть уши.

Я зацепилась за эту мысль, как утопленник, который в последний момент нащупал спасительное бревно.